«А что, если бы я сам не знал, за что идет война, мог ли бы я воевать? — подумал Андрей. Трудно было представить себе мир без газет, без книг. — Вероятно, не мог бы».

На узловой станции разошлись. Надо было садиться в разные эшелоны. Литовец оставил Андрею адрес и обещал написать.

Андрей теперь один катил в пустом вагоне, на станциях лежал притаившись, как заяц.

Когда вдали в зеленых полотнищах лугов увидел зеркальный прорез реки и мост рыбьим скелетом зачернел на пути, забился в угол, в самую темноту. Окно захлопнул.

Перед мостом раскрылись двери. Кто-то заглянул, потом вскочил в вагон.

Над нарами поднялась фуражка железнодорожника.

Глаза под козырьком смеялись. Издевка или сочувствие?

— Далеко ли, земляк? — бросил пришелец.

— До Горбатова, — просто сказал Андрей и поднял голову.

— Горбатовский?

— Да, на несколько дней. И опять на фронт… — смущенно начал было Андрей.

— Ну, езжай, езжай, — перебил железнодорожник. — Много вашего брата теперь ездит. Такое дело. А только в Горбатове этот вагон отцепят.

Сказал и легко выпрыгнул из вагона.

Андрей не поверил железнодорожнику. Ждал — снимут.

Но в Горбатове вышел из вагона спокойно и пошел по путям к дому, избегая людных улиц, по которым гремели пролетки с приезжими.

Потом шел мимо старых заборов, садов, особняков, мимо окон с фикусами. Хотел, но не мог расстаться с чувством человека, которого незаслуженно лишили ожидаемого, как награды за долгое терпение, большого удовольствия…

На бивуаках ночами, в седле на походах, на наблюдательном, когда мысли уходили к той, оставленной жизни, Андрей совсем не так представлял себе первый приезд домой в Горбатов.

Конец войны, короткой, напряженной, после ярких, сильных ударов, после успеха, который сломит напряжение противника, — приезд на заслуженный отдых, когда радость встречи перехлестнет через все преграды житейского, через характеры и старческую сухость и вернувшийся воин будет обласкан всеми, и знакомыми, и чужими.

Разве не выданы в августе 1914 года всеми жителями Горбатова такие векселя уходившим солдатам и офицерам?

В тысячах вариантов представлял себе Андрей эти минуты, часы и дни, эту единственную, в сущности, реальную и личную награду за «подвиг бранный».

Он представлял себе, как он приедет безногим или безруким георгиевским кавалером, усталым, снисходительным философом, закалившим волю, спокойным мужем, сдержанно перебирающим воспоминания.

Но никогда, даже в усталой дремоте, не видел он себя таким грязным, вшивым, тайком пробирающимся к отцовскому дому, в белье чернее горбатовской пыли.

Заросший, исхудалый, больной — не раненый герой, а прозаический больной — почти здоровый (может быть, все дело было в касторке?), без документа, полудезертир, или даже, что говорить, просто дезертир.

В какую же позу стать при встрече с родными, товарищами, подругами? Как примут его люди, знающие войну по стихам и газетам? С ними, должно быть, и сейчас можно говорить обо всем только тем поднимающим, бодрящим языком, какой подобает «воспитанному человеку», который не стремится выделиться нигилистической оригинальностью.

Сам Андрей уже не чувствовал себя в силах говорить так, как говорил перед войной и первые месяцы на фронте. О тягучей медлительности войны, о ее буднях, о том, что по-настоящему заполняет день человека на фронте, начиная от вшей, стирки белья и штопки и кончая борьбой за чины, ордена, за столовые, суточные, подкормочные, нельзя было говорить языком патриотических заклинаний.

Было бы самое лучшее, если бы его никто ни о чем не расспрашивал.

Отец встретил Андрея словами:

— Ты откуда? Цел? — И в глазах засветилась никогда не виденная Андреем тревога.

Взгляд отца внимательно прошел по его ногам и рукам, как бы ища повязку, может быть деревяшку.

— Ничего, цел. Заболел на походе. Воспалением легких, что ли… Только теперь проходит.

— Ага, ну что ж, хорошо. — И вместе с тревогой потухло и любопытство.

Андрей посмотрел на себя в зеркало. На исхудалом лице неопрятные клочья. Рыжая борода. Видел ее впервые. Шинель смятым, покоробленным колоколом, вся в крепких пятнах, висела до полу, непригнанная, с ремнем не по талии. Сапоги в этих комнатах с навощенными полами казались святотатством. Красный артиллерийский шнур от револьвера напоминал об урядниках и городовых.

«Пейзаж!» — подумал с горечью Андрей.

— Ну, я первым делом мыться. Вши заели…

Лидия всплеснула руками. У нее запершило в горле… Весь день не выходил из дому, чистился; вызвал портного, заказывал синие штаны офицерского покроя. На кухне усердно отмывали от походных отложений кожаную куртку.