К Андрею он подошел в тот же вечер и сказал:

— А я из Одессы. Там юнкерское окончил. А вы тоже из Одессы?

Андрей сказал, что он не одессит и Одессу не любит.

— Ну да! — сказал Зенкевич, улыбаясь. — Потому что вы не знаете Одессы. Аркадия, Фонтаны, Ланжерон, Фанкони. А девочки!.. — Нос-ягодка вдруг выехал вперед. — Нет, разве можно не любить Одессу-маму?

И Андрей сразу представил себе, как этот прыщеватый юноша сидит, улыбаясь всему свету, в углу блистающей хрусталиками люстр модной кондитерской, полуголый бродит по пляжу, усеянному телами дородных южанок, и наслаждается жизнью, Одессой-мамой и собой. Он взял под козырек, и демонстративно вышел наружу.

Но Зенкевич не смутился холодностью Андрея и на другой день сказал ему:

— Вы недовольны, что я не подал вам руку в первый день? Так ведь я не знал ваших обычаев. В другом месте за это могли бы сделать замечание.

В конце концов он обезоружил Андрея. Улыбка победила.

Его умение ничего не делать, не давая заметить этого, было поразительно.

Когда он стоял рядом с надрывающимися под тяжестью погрузки людьми, он так же не бросался в глаза, как и случайный серый пень давно срезанного дерева.

Иногда он говорил что-нибудь солдатам, советовал или приказывал, и если от этого ничего не изменялось, то и это казалось совершенно естественным.

Кольцов несколько раз останавливался, смотрел на Зенкевича и наконец подозвал его к себе:

— Какого черта вы путаетесь без дела?

Зенкевич улыбнулся.

— Идите помогайте поручику Алданову, а то им еще платформ не хватит — барахла набрали.

Зенкевич повернулся на каблуках и, словно его обрадовали лестным предложением, помчался в хвост эшелона…

Классный вагон походил на квартиру, из которой переезжают и все громоздкое уже отправлено. На лавках валялись кухонные принадлежности, стоял раскрытый самовар, рядом сапоги, ночные туфли, коробки с ваксой, тряпки, книги и обрывки газет.

За окнами на ходу поезда выплывали из сизых далей маленькие станции. В вагон заглядывали длинные лучи электрических фонарей, повешенных на лебединые, изогнутые верхушки столбов. На перронах мелькали красные шапки, серые и черные папахи, меховые воротники сестер, а в вагоне на объемистом чемодане командира, поставленном на попа, горела толстая кондукторская свеча и офицеры играли в карты или пили плохо очищенную от сивушного масла разведенную спиртягу, морщились, крякали, плевались.

За картами Андрей рассказал Алданову и Кольцову о Матвее Казакове. Кольцов непритворно обрадовался и даже перепутал карты.

— Ей-богу, переведу на ящик. Да нет, прямо на батарею вторым номером, пусть, сукин сын, заряжает орудие.

— Не пойдет он, я знаю, — густо помрачнев, сказал Алданов.

— Не пойдет? Хотел бы я видеть!

Андрей испугался, как бы эта затея не стала делом чести для Кольцова.

— Пойдет, конечно, — сказал он равнодушно. — Но какой смысл? Вместо хорошего фуражира будет плохой номер.

«Надо было раньше об этом подумать», — сказал ему взглядом Алданов.

— Нет, приедем — обязательно возьму его в оборот, — решил Кольцов и стал собирать карты.

Высаживались еще быстрее и энергичнее и получили от начальника станции комплимент:

— Никто еще так быстро не разгружался.

Кольцов считал, что это его единоличная заслуга.

А потом походным порядком втянулись в большую, по-волынски грязную деревню Большой Желудск.

Здесь халупы ломились от народа. Солдаты-постояльцы спали на полу, на скамьях, на столах. А на печах и на полатях один за другим от середины к краям, по росту, спали старики, бабы, дети, свои и родичи, беженцы из прифронтовых деревень.

По-волчьи голодные глаза неотступно смотрели из всех углов на солдатские полупудовые караваи и дымящиеся котелки борща.

Ночами солдаты вдыхали крепкий бабий дух, ворочались, не спали, матерились шепотом в рукав, в рваную заплатанную подушку и, когда становилось невтерпеж, выходили во двор, где низкие тучи серой мужичьей ветошью стлались по небу, скрывая звезды.

Офицеры остановились в школе. Здесь было холодно, но просторно и чисто.

Парты раздвинули, горами деревянного лома сбросили в угол и расставили в классах офицерские койки. Андрей приспособил для спанья классную доску, положенную на две парты.

Самовар задымил на донышке высокой кадушки, пуская хвост пара к беленому потолку.

В первый же вечер Дуба отправили в Киев за спиртом. В командировочной стояло: «За техническим маслом, ввиду отсутствия такового в ближайшем тылу».

Все три батареи стояли в одной деревне. Офицеры ходили в гости друг к другу. Впервые после выхода на фронт сближались. Сближение происходило вечерами за картами, за водкой, к которой приносили деревенские соленые огурцы и солдатские мясные консервы.