Однако Дантес был осторожен, решив сделать карьеру, а потому не рисковать. Он не участвовал в попойках или каких-то выходках кавалергардов, предпочитая заниматься поисками выгодной невесты. Помощь Геккерна была, конечно, весьма кстати и существенна, но приданое тоже не помешает.

Барон Геккерн к этому времени уже оформил документы на усыновление Жоржа, тот стал тоже Геккерном, но его по привычке так и называли Дантесом.

В блестящего Жоржа Геккерна (Дантеса) и была тайно влюблена Екатерина Гончарова. Девушка ни в малейшей степени Дантесу не подходила и его не интересовала. Старше самого кавалергарда на целых четыре года, она была некрасива и, главное, бедна. У Екатерины не было шансов, но когда это сердце про шансы спрашивало, оно любило, и все.

Неглупая Екатерина не замечала казарменных шуток своего избранника, его пустоты, его наглости. Позже это далеко не сразу разглядит и Наталья Николаевна. К сожалению.

– Саша, к чему было на Уварова нападать? Ужели нельзя без этого стиха?

Он обернулся, как от удара, смотрел с отчаяньем, почти зло, вскочил, метнулся по комнате, резко бросил:

– Не рассуждай о том, в чем не понимаешь! Твое ли это дело? Твое дело вон… детей рожать!

Наталья Николаевна замерла от обиды и ужаса. Губы задрожали, даже голос прервался:

– Я и рожаю…

Тоже встала, уже у двери из гостиной в детскую тихо добавила:

– Да только их еще и кормить надобно.

Пушкин схватился за голову, выбежал в кабинет.

Все, все против него! Печатая в «Московском наблюдателе» свое «На выздоровление Лукулла», разве он мог ожидать такой реакции от тех же друзей? Министра просвещения Уварова в стихотворении узнали все, Пушкин был точен, но вместо предполагаемого им восхищения и насмешек в сторону Уварова общество разразилось руганью на поэта. Сам Уваров вполне естественно воспылал ненавистью, царь был недоволен и, видно, уже пожалел, что дал разрешение на выпуск «Современника». Друзья тоже не поняли выходки Пушкина, осудили. Не столь уж плох Уваров, чтоб его вот так жестоко, да еще и по такому поводу. Но хуже всего, что именно Уваров попечитель цензурного комитета, через который будет выходить «Современник».

А теперь и жена корит. Справедливо корит, стихотворение ничего не решало, а вот неприятностей с цензурой отныне не избежать. Это означало проблемы с изданием «Современника», но на него только и расчет, больше жить не на что…

Было от чего схватиться за голову: хотел издаваться, должен быть осторожен.

И женку обидел зря. Конечно, она мало что понимает в литературной деятельности, но ни к чему так-то…

А все безденежье замучило. Имения заложены, с них дохода чуть, чтобы доход давали, заниматься нужно. Вот Дмитрий Николаевич Гончаров и забыл, каково оно отдыхать, старается Полотняный Завод из пропасти, в которую Афанасий Николаевич вверг, вытащить. Дед внуку оставил полтора миллиона долгу, это и впрямь прорва…

Может, так и надо бы – уехать в деревню, то ли в Болдино, то ли в Михайловское, то ли в тот же Полотняный Завод, и стать помещиком, но Пушкин другое задумал – решил стать издателем, заработать журналистикой. Расчет был на «Современник». Неужто у него не получится?

Но чтобы издать, надо сначала вложить, а денег не было и на жизнь, не только на такие траты. Доход от своего камер-юнкерства вынужден полностью отдавать на погашение долга казне, и конца этому не предвидится, потому как взял 45 000 рублей, а оплата всего 5000 в год. Не выплачен московский долг, без конца нужны деньги, чтобы платить по закладным, у друзей уже занято столько, что и занимать не у кого. Издание «Истории Пугачевского бунта» денег не принесло, потому как не раскупалось, читатели не желали принимать Пушкина как серьезного писателя, все ждали легких стихов или сказок.

Куда ни кинь, всюду клин… И выхода не видно. Чтобы издать хотя бы первый номер, нужны деньги.

Больна мать, по всему видно, ей недолго жить осталось… Отец уж промотал половину имения, то, что осталось, заложено и в долгах… Деньги, деньги, деньги… Они нужны на каждом шагу.

Дверь в кабинет открылась тихонько и без стука, Пушкин затравленно оглянулся. Наталья Николаевна вошла и плотно прикрыла дверь за собой, положила на стол несколько коробочек – все свое небольшое богатство, украшений у первой красавицы Петербурга было негусто, все больше пользовалась теткиными. Повесила на стул две турецкие шали – дорогие, подаренные Пушкиным жене еще в начале их семейной жизни.

– Попробуй заложить, может, примут? Сколько могут дать? Хватит ли тебе на издание первого журнала?

Пушкин был в ужасе, дойти до заклада ценностей – это почти крах. Но другого выхода не оставалось, издавать журнал не на что.

Они действительно заложили – сначала свои ценности и шали Натальи Николаевны, потом столовое серебро Соболевского, которое тот оставил именно для заклада, потом ценности Александры Николаевны… все… заложить оставалось только душу…

– Саша, давай на лето уедем в деревню? Не хочешь в Полотняный Завод, поедем в Михайловское…

Сама только что не на сносях, куда ей в деревню! И сестры в ужасе будут, прекрасно понимая, что обратно могут не вернуться, братец Дмитрий Николаевич и так скрепя сердце им на содержание присылает, у самого денег нет.

Но главное не в том…. Пушкин и сам очень хотел бы уехать, хоть в Болдино, хоть в Михайловское. Да ведь не бросишь журнал на все лето, его выпустить надо, а значит, не только в Петербурге быть, но и в Москву ездить, с книготорговцами договариваться. Не умел этого Александр Сергеевич, совсем не умел, но безденежье прижмет, всему научишься. Да и отпуск ему на все лето никто не даст, в Коллегии делать нечего, службы никакой, никому не нужен, но являться изволь. В прошлый раз отпросился, думал, просто позволят над «Историей…» поработать, а что вышло? Отпустили, да только и денег за эти месяцы не выплатили. Для него 5000 в год – большая сумма. Пусть ее не видно, сразу в зачет долга забирают, но ведь без нее и вовсе самому долг казне возвращать придется.