Совок клинический. Из цикла “Жизнь вокруг”

Он поднялся так рано, что в начале шестого, когда и не рассвело еще толком, уже стоял посреди кухни — одетый, выбритый, даже чего-то слегка пожевавший, держа в руках уложенный с вечера рюкзачок. Собственно, он взял его, чтоб шагнуть за порог, но что-то еще зацепило — стоял и пристально вглядывался в заоконную муть. Хотя — что там могло зацепить? В сером тумане стыла им же посаженная когда-то рябинка, тянула к окну мокрую ветку. На ветке сидела ворона — нахохлившаяся, почти безголовая. Вдруг, беззвучно и тяжело качнув ветку, она не то взлетела, не то свалилась, заполошно взмахнув отсыревшими крыльями. Он вздрогнул и, как бы очнувшись, вскинул рюкзачок на плечо.

В прихожей было сумрачно, но в приоткрытую дверь он отчетливо увидел, в какой странной позе спит Пашка — скатившись на край тахты и свесив до полу левую руку… Жизнь назад, когда Пашка был маленьким, эта его способность засыпать в самых нелепых позах была для Светы предметом постоянных переживаний. Встав ночью, она или Лев Гаврилович непременно заходили в детскую, чтобы повернуть Пашеньку на бочок, уложить ручку под одеяльце. В нем и теперь что-то дернулось, но зайти и поправить руку двадцатитрехлетнего парня, за плечом которого смутно виднелась встрепанная женская головка… Лев Гаврилович только подумал, что вот, и не слышал он, когда пришел Пашка. Значит — спал. А вставал через силу — так, словно лишь на минутку вздремнул меж тягостных мыслей бессонницы. Впрочем, времени на такие размышления уже не было. «Моего — так совсем», — подумалось неожиданно. Он торопливо вышел и сразу же за калиткой свернул вниз, к берегу Мшинки.

Жизнь назад, когда он выходил из этого дома, вот так же, на туманном берегу ему почти всегда встречался старик с лохматой собакой. Старческая бессонница гнала их из дому еще раньше: когда он выходил из калитки, они уже возвращались с прогулки — поднимались, беззвучно вырастая из тумана, заливавшего пойму. Он здоровался, старик молча обнажал бугристую лысину и делал шаг в сторону, уступая тропу. Разговаривал он только с собакой. Притом — изысканно вежливо. «Петр Аркадьевич, — окликал, — пожалте домой!» Пес тотчас прекращал обнюхивание заборов, бежал к старику. Такая вот странная, вполне человеческая, была у пса кличка — Петр Аркадьевич. Этим, верно, они и запомнились…

Потом, когда жизнь вошла в новую колею и Лев Гаврилович перестал выходить из дома так рано, он старика уже не встречал. Где, в каком доме тот жил, как его звали, куда и когда исчез со своею собакой — все это так и осталось где-то там, за гранью известного. Впрочем, куда исчезают все старики?.. Он и сам уже стар, собственная его жизнь уже готова так же беззвучно выпасть из мира, ничего в нем не изменив, — все так же будут чернеть мокрые доски заборов, стлаться по палисадникам серый туманец и небо будет висеть над городком так же невысоко и печально.

Он перешел по узким кладушкам Мшинку, осклизлой, влажной тропой стал подниматься на крутой берег Торговой стороны и, почти уже поднявшись, вдруг задохнулся, остановился, а остановившись, вспомнил, что же так удивило его в прихожей, когда он рассматривал спящего Пашку. А то, что никакой ненависти к нему он не чувствовал. Даже и неприязни… Хотя после всего, что было в последние годы, после слухов о странной гибели Катьки, Светиных похорон, суда… Но нет, не чувствовал! А то, что чувствовал, было скорей жалостью, смешанной с легкой брезгливостью и… да, пожалуй что, и виной. Хотя… в чем может быть он виноват перед Пашкой? Вот уж…

К первому рейсу собралось всего человек семь или восемь и — слава богу! — ни одного знакомого. Меньше всего ему хотелось сейчас с кем-то здороваться, говорить… Старенький «пазик» пришел без опоздания. Минуточку постояв, со вздохом распахнул переднюю дверь: садитесь, мол, ладно. Все расселись поодиночке, в разных углах, только на заднем сиденье оказались двое — юная парочка, за которой Лев Гаврилович невольно теперь наблюдал, так как, войдя последним, сел у самой кабины, лицом к салону. Парень был тощ и лохмат, а девушка… ничего себе, крепенькая. Лет по шестнадцати. И вид у них сиротский был, неухоженный. Как только автобус вырулил на шоссе, парень улегся, положив на сиденье ноги в мокрых кроссовках, и пристроил голову у девушки на коленях. Время от времени та наклонялась к нему, поправляла то волосы, то куртку, губы ее беззвучно, улыбчиво шевелились…

Минут через двадцать, не доезжая Вязников, Лев Гаврилович попросил водителя остановиться и вышел. Отсюда ему было ближе, чем из села, хотя… Путь предстоял такой длинный, что парой сотен шагов меньше ли, больше…

Туман отступал к горизонту, тучи редели, легчали, вот-вот должно показаться и солнышко, но пока что мир был неярок, прохладен; по травянистой дороге, уходившей меж дозревающих хлебов под еле заметный уклон, шагалось в охотку, но думалось о чем-то совсем ненужном — о том, что каждое поколение пытается жить и любить по-иному. И это почему-то больше всего пугает родителей.

Когда в Пашкиной жизни появились девчонки, Света страшно занервничала. Казалось, все зло мира сосредоточилось для нее в «нынешних вертихвостках» — слишком наглых, слишком для своих лет накрашенных, слишком на все готовых… Их «женский штаб», еженедельно заседая на кухне, только и обсуждал, что ужасы СПИДа, идиотизм «пробных браков», в которых никто никому ничем не обязан и еще слава богу, коль не родятся дети. А все из-за слишком раннего, слишком беспрепятственного стремления «нынешних» к плотским утехам! А что же остается в любви человеческого, если уходит главное — само ее ожиданье, томленье, мечты… — если чуть попка округлилась, сразу — прыг — и в койку!.. Его робкие возражения жестко пресекались Светкиными подругами: жизнь не музей — что может он в ней понимать?