С 1905 года он твердил себе: «Я один, я сам». Тогда еще, колоссальным усилием воли, принятым бывшими «братьями» за позу, за чисто блоков снобский каприз, он пытался устраниться разом из всех поэтических -измов с их принципиальными, но ничего не значащими взаимозуботычинами. Тогда уже понял он: в стаи сбиваются лишь немощные. Он же каким-то немыслимым наитием всегда знал редкостную силу своего Слова, свою тождественность с ним. И вот всё опять сложилось, и он чувствует, что может вышагнуть из своей «скуки смертельной» навстречу вожделенному «доселе не слышанному звону». Костер... Костер же! Заставить его полыхать. Сейчас. Теперь. С нею. Ею! С теперешней Любой — горько и печально, досадливо и опасливо, нежно и искренне, но уже никак не вдохновенно любимой Любовью Дмитриевной всё в нем могло лишь тлеть. Он знал, что этот огонь — священный и храмовый — не потухнет в нем никогда. Но понимал он и то, что ждать от этого очага настоящего жара дольше не может. Для нынешнего Лалы нынешняя Бу была всего лишь твердью под ногами, началом координат. Точка опоры нужна не только архимедам - даже поэту необходимо стоять на чем-то незыблемом. Хотя бы для того, чтобы однажды сказать себе: «Сегодня я — гений».

И не берите себе за труд упрекать нас в столь фривольном толковании роли Л.А.Д. (как, впрочем, и К.М.С., и обеих Н.Н., и даже Л.Д.!) в «вечном бое» поэта. Нам и самим без меры совестно. Но увы и еще раз увы — уделом музы было, остается и всегда пребудет лишь провоцирование вдохновения художника, но никак не соучастие в таинстве творения новых миров.

... Биче Портинаре была избалованной, да ко всему еще и довольно безжалостной кривлякой. Но не попадись она трижды на пути робкого Алигьери - стал бы он Великим Данте? Родил бы свою «Комедию» (эпитетом «Божественная» ее увенчает Боккаччо).

. Не улыбайся время от времени сто лет спустя многодетная Лаура да Новас другому одинокому флорентийцу Франческо Петрарке - довелось бы нам сегодня читать «Канцоньере»?.. . Живая Симонетта великого Боттичелли и вовсе была блудливой потаскушкой. Но несокрушимая вера несчастного живописца в её небесную чистоту подарила нам великого Сандро.

Точно так же и там, на излете 13-го года прошлого столетия скучающему в кресле петербургской Музыкальной драмы Александру Блоку в свете рамп вдруг явился ангел. И Блока затрясло.

Но он не спешил. Всеми правдами и неправдами он пытался продлить прекрасное мгновенье настолько, насколько это вообще возможно. Чисто интуитивно он стремился замедлить поступь судьбы, ибо знал наверное, что ранее начавшееся ранее же и завершится. Он же стремится пребывать в хаосе чувств как можно дольше. Охотясь на ведьмедя, русские баре никогда не торопились поскорее разделаться с беднягой - им просто чертовски нравился сам процесс. Не будемте забывать, что владелец Шахматова Александр Александрович Блок был в первооснове своей самый настоящий русский барин.

А жена?
– о ней в дневнике трогательное: «Тревожит и заботит Люба. Я буду, кажется, просить ее вернуться. Покатал бы ее, сладкого бы ей купил. Да, пишу - так, как чувствую, не скрывая». Он, видите ли, купил бы ей сладкого.

Кажется!..

Пару дней погодя Блок снова в театре. Видит Дельмас, направляется к ней, но его снова перехватывают. Она стоит и ждет. А момент упущен. И после спектакля наш «гимназист» проводит у её подъезда очередные два часа. Не дожидается, уходит. Назавтра шлет ей цветы. Следующим утром передает через швейцара шестнадцать написанных накануне строк («На небе — празелень.» и «Есть демон утра.»)

Другим утром отсылает три тома свежеотпечатанных «Собраний стихотворений», слегка утяжеляя их письмом: «. не для того, чтобы читать их (я знаю, что стихи в большом количестве могут оказаться нестерпимыми); но я, будучи поклонником Вашего таланта, хотел бы только поднести Вам лучшее, чем владею. Примите уверение в моем глубоком уважении и преданности Вам. Александр Блок». День следующий. «Кармен» идет в последний раз в сезоне. Любовь Александровна не занята в спектакле, но непременно будет в театре. Он поспешно набрасывает два письма с просьбой позволить ему представиться в антракте, но писем не посылает — звонит по телефону. Её не оказывается дома. Он называет себя и свой номер телефона, просит позвонить. Ее звонок раздался во втором часу ночи.

На следующий вечер они встретились. У нее звонкий смех, открытые плечи, розы на груди, крепкие духи. Он чувствует себя неловким и неуклюжим. Пустынные улицы, темная вода Невы. - «Всё поет».

Как похоже это на семилетней давности «Я — во вьюге»! Десять стихотворений цикла «Кармен» навсегда останутся самыми звонкими и ликующими в творчестве поэта (утверждают блоковеды; правда, когда нужно, они говорит то же самое и о «Снежной маске»).

Посылая их одно за другим, Блок рассыпается (письменно) в велеречивых откровениях-восторгах. Но март закончился. С ним закончилась и поэзия. Роман стихийный и поэтический потихоньку перебрался на рельсы обыкновенного. Более двух месяцев они не просто вместе - они неразлучны. Бесконечны прогулки - то пешком, то на лихачах, то на авто. Летний сад, Озерки, Екатерингоф, белые ночи на Стрелке, театры и кинематографы, зоологический сад, вокзальные буфеты, ужины в ночных ресторанах, возвращения на рассвете, Эрмитаж, Луна-парк с американскими горами, ее концерты, розы, розы, розы от Эйлерса. При этом — нескончаемые — по многу раз на дню — телефонные разговоры.

Вот некоторые записи из книжки Блока. 15 мая 1914 года: «Утром. Золотой червонный волос на куске мыла — из миллионов — единственный» 20 мая: «Я иду поесть на Балтийский вокзал. Тел. Она приходит ко мне. Страстная бездна. Она написала на картоне от шоколада: День радостной надежды. Я в первый раз напоил ее чаем. Ей 20 лет сегодня».

25 мая: «Тел. около 3-х. Л.А. тревожна, писала мне письмо. Хочет уйти, оставить меня... Я ей пишу. После обеда измученный засыпаю на полчаса. Звоню ей. Звоню еще раз. Она у меня до 3-го часа ночи. Одни из последних слов: — Почему Вы так нежны сегодня? — Потому что я Вас полюбила».