– Это поминки какие-то!

«Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к пятидесяти годам он бросит стихи, - отметил тогда в дневнике Чуковский, - И будет писать что-то публицистико-художественно-пророческое».

Бессмысленный реверанс. Блок действительно откровенно доживал, и мало кто вокруг не понимал его обреченности. Очень показательна в этом смысле их майская - последняя для поэта - поездка в Москву. «Все это исключительно для денег», - вспоминала о ней Александра Андреевна, это едва ли не самая частая из ее присказок в те годы...

Поэт с трудом, уже опираясь на палку, сошел вниз, с трудом же сел в коляску, любезно предоставленную управделами Петросовета Белицким, и отправился на вокзал. Чуковский запротоколировал: «Блок подъехал в бричке, я снес вниз чемодан. У Блока подагра. За два часа до отбытия он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы. Мы сидели с ним на моем чемодане, а на площади шло торжество - 1-го мая. Ораторы. Уланы...».

В вагоне он всё пытался отвлечь Блока разговорами. Поинтересовался зачем-то судьбой Садовской. «Я надеюсь, что она уже умерла, - ответил Блок, - Сколько ей было бы лет теперь? Девяносто? Я был тогда гимназист, а она -увядающая женщина». И без перехода: «Мама уезжает в Лугу к сестре. Там они поссорятся. Не сейчас. Через месяц». Переживания поэта можно понять - перед отъездом он сказал ей очень жестокие слова: «Только смерть одного из нас троих может помочь».

– Вы ощущаете какую-нибудь славу?

– Ну, какая же слава? Большинство населения даже фамилии не знает...». И снова свернул разговор на своё - с печальной усмешкой пожаловался, что «стены его дома отравлены ядом».

И все-таки несносный человек этот Блок. Он, видите ли, знает об измене жены и поэтому дома у него плохо. А как быть с вашей, Александр Александрович, Женечкой Книппович, которая вот уже несколько лет разве что не член семьи?

Они познакомились вскоре после революции. По стандартной схеме: молоденькая поэтесса прислала стихи, он ответил что-то невразумительное навроде «не время теперь письма писать, вы мне позвоните». Та и позвонила.

И они стали часто-часто встречаться. Ну, разумеется, она была его исключительно литературной пассией. Что, однако, не помешало поэту устроить Женечку вскоре на должность заведующей группой архивных изысканий Репертуарной секции Наркомпроса, которую тогда возглавлял. Не бог весть что, конечно, но - жалованье да ПАЁК! Просто привел 20-летнюю девчонку в отдел и представил подчиненных - вдвое старше и всяко поопытнее её. А заодно и прикольное такое удостоверение выдал: «Предъявитель сего есть действительно товарищ мой Евгения Федоровна. Что приложением печати и подписом подтверждено. Председатель Ал.Блок». И тогда же, в 18-м еще познакомил с мамой - «потому что мама - это я, и потому что она живет в том же доме, и у нее тепло, и там мы можем хорошо встречаться и говорить вдвоем и втроем». И вскоре по просьбе Александры Андреевны Женечка уже звала ее не по имени-отчеству, а совершенно по-домашнему - «бабушкой». Евгения Федоровна с удовольствием вспоминала, как Блок «часто спускался из верхней квартиры», и они, точно благонравные дети, садились рядышком и топили печку. Как усаживались на диванчик, Блок рассказывал ей о друзьях юности - Соловьеве, Белом. При этом приговор теперешнего Блока был предельно жесток: «Мы с мамой - искони здоровые, они - искони больные». С не меньшим же удовольствием Евгения Федоровна вспоминала и то, как Блок «разрешал» или «запрещал» ей те или иные встречи и знакомства. И когда Ремизовы, с которыми он сам же Женечку и познакомил, предложили ей поселиться у них (они прозвали ее «кухонным мужиком» - за сноровку в черновой работе), Блок «добра» не дал. «Ох, ревнивище, ревнивище!» - сокрушалась Серафима Пална.

Более чем частая гостья в доме Блоков, Женечка, конечно же, скоро нашла общий язык и с Любовью Дмитриевной. Тем более что учились они с Прекрасной Дамой в одной и той же гимназии Шаффе (с разницей в двенадцать лет). Женечка даже вспомнила легенду об одной из выходок тогдашней Любы Менделеевой, долго передававшейся из уст в уста - как-то во время урока та запустила в стену класса чернильницей. Женечка полюбопытствовала: правда?
– «Потому что уж очень скучно было», - подтвердила Л.Д.

Таким образом, и хозяйка вполне благосклонно приняла очередную мужнину наперсницу.

Вспоминала Евгения Федоровна и вот какой занятный эпизод. Раз, вернувшись с рынка, Любовь Дмитриевна была возмущена выходкой встретившейся ей там Дельмас. Будто бы та требовала с нее объяснений - «почему эта девочка заняло такое место в вашем доме?». Себе (и нам заодно) Книппович объяснила это так: «Думается, что постепенно у нее возникло ощущение, что «девочка» получает «не по чину», что Блок слишком глубоко вовлек меня в свою работу, что он, любитель одиноких странствий, слишком часто делает меня спутником в загородных прогулках. Внешне в отношении Любови Дмитриевны ко мне не изменилось ничего». Да, наверное, и ничего.

И все-таки нас, совсем как и Любовь Александровну, немного обижает, что пропуск Блоку в Стрельну выбивала жена, а гулять и купаться туда он ездил с «девочкой». Семь своих книжек за эти годы поэт ей надписал. И в каждой - «в память о весне 1918-го», «об осени», «В лето Стрельны» и т. п. Мы ведь уже знакомы с этой страстишкой Блока -непременно прятать под пол меблированных комнат особого рода записочки.

Вообще, читая книгу воспоминаний Евгении Федоровны, невольно проникаешься духом высоких - если не высочайших их с Блоком отношений.