А в одной из соседних комнат Умберта разложила фотографии на постели. На них она была запечатлена в разное время суток и в разные дни: когда стояла рядом с вырванной ветром сосной, когда сеяла траву под баобабом, когда пересаживала розы. Замир, положив палец на затвор и прильнув к объективу, задерживая дыхание, запустил руки в ее жизнь, делая ее своей собственностью. Удивительно, но снимки, приостановившие течение времени, выдавали присутствие Замира тонким запахом смоковницы. Или гибискуса. Перебирая рассыпанные на кровати фотографии, Умберта присмотрелась к собственным глазам на первом плане, уловила в них оттенок грусти, легкую мутную рябь и подумала, что до сих пор не была счастлива. Будущее тоже не виделось в розовом свете. Похоже, она начинает влюбляться в голубого.

Сотье продолжал свои игры с Беатриче. Приучая девушку к телекамере, он снимал на цифровую камеру каждый ее шаг. Впрочем, ему не приходилось ни объяснять, ни просить: под направленным на нее объективом с 15-кратным разрешением Беатриче тут же с превеликой охотой расстегивала пуговицы на блузке и закидывала ногу на ногу. Она не искала укромных мест, темных углов: в полной посетителей пиццерии и на центральных улицах среди гудящих машин, на сверкающих иллюминацией мостах и на залитых дождем площадях, она демонстрировала голую грудь, виляла бедрами и все выше задирала мини-юбку. Камера Сотье буквально облизывала ее, льстиво подмигивая светящимся глазом, не отпуская ни на секунду. А в тот вечер, когда они особенно много выпили, Беатриче отважилась на большее и после мимолетного показа сосков и бедер устроила полноценный стриптиз. В абрикосовом платьице, босоногая, она изгибалась под темным небом на площади Дей Мартири, пока полностью не выскользнула из одежды. В пьяном угаре она начала танцевать, хаос поглотил ее, завлек в огромную воронку. Проезжающие включали радио на полную мощность, гулкие звуки басов оседали на темных ветвях деревьев, но она под наглую аргентинскую мелодию танцевала только для себя самой. Мужчины намертво прилипали к боковым стеклам автомобилей, желтые фонари освещали сотни лоснящихся лиц. Беатриче чувствовала себя повелительницей мира.

Над виллой Каробби сгустилось маленькое, напоенное электрическими разрядами облачко, внешне неотличимое от других, таких же белых и изменчивых, но с совершенно иной начинкой. Оно устроилось в уголке неба, зацепившись за ветку баобаба, и стало пристально следить за людским мельтешением. Внутри облачка пульсировало жаркое сердце, которое порождало желания, выпускало стрелы Купидона. Из-за него на вилле Каробби стало нестерпимо жарко. Его чувственные испарения просачивались под кожу и заставляли кровь бурлить.

Манлио Каробби и его супруге нравилось прогуливаться среди рабочих и следить за ходом строительства. По лесам уже можно было судить о высоте двух колонн Траяна; установили и скульптурные группы фонтанов. В центре горделиво возвышался храм Гименея. Солнце заливало все вокруг пронзительно белым светом.

— Декорация похожа на книжку-раскраску, — с детским удивлением сказала вдруг Тициана.

Манлио, с нежностью посмотрев на жену, восхитительную в своей наивности, погладил ее огромный живот, в котором заключалось будущее рода Каробби. Он представил, как они выглядят со стороны: две элегантные фигуры, он в льняном двубортном костюме, она в ярко-голубом платье для беременных, поразительно далекие от окружающего их грубого мира, на фоне гармоничного пейзажа виллы. Тициана воспользовалась моментом, чтобы излить душу:

— Помню, в детстве закончу раскрашивать картинку — и в слезы.

— Почему?

— Мне никогда не нравились слишком законченные вещи.

После замужества ошеломляющая красота Тицианы обрела черты зрелости, во внешности топ-модели проявилась редкая чувственность. Манлио остановился у подсолнуха, высунувшегося из клумбы с геранями.

— Посмотри, как природа радует нас своим многоцветьем! Представь, а ведь мир мог бы быть черно-белым!

Внезапно, взглянув на Тициану, он почувствовал вдохновение, как поэт или талантливый педагог:

— Если смешать красный цвет твоих губ, синий твоих глаз, желтый этого подсолнуха, — что выйдет?

Тициана терпеть не могла подобные вопросы, лишний раз напоминавшие ей о недостатке образования. Бросив школу, она предпочла карьеру фотомодели: Милан, Париж, Нью-Йорк. «Чего только у меня не было в свое время», — хмыкнула она про себя и остановилась, сложив руки на необъятном животе.

— Ну, темно-синий?

— Да нет, нет…

— Розовый?

— Да нет же. Ну, подумай немножко.

Тициана наморщила лоб. Она начала раздражаться, и, заметив это, Манлио ответил за нее:

— Серый. Конечно, серый.

Его подстриженные ежиком волосы буквально наэлектризовались.

— Смесь любых цветов дает серый. Об этом в своем труде «Учение о цветах» говорит Иоганн Вольфганг Гёте. Меняется только насыщенность цвета: чем темнее исходные цвета, тем глубже окажется серый, он может быть почти черным…

Когда он ударялся в теоретические рассуждения, то мог говорить часами, ничто не могло его остановить. Тициана выбрала единственно верный в такой ситуации путь и немедленно сымитировала обморок.

Манлио попытался поднять ее, но огромный живот жены оказался для него чересчур тяжел. Стоявший невдалеке Руджери переполошился и позвал на помощь Замира и своих мускулистых голубков, и в итоге четыре пары рук понесли Тициану в офис архитектора. Прикрыв глаза, Тициана подглядывала сквозь фиолетовые ресницы и наслаждалась тем, что с ней обходятся словно с принцессой, несомой в паланкине. От парней пахло летом, потом, сильно отдавало пивом. Только от длинных волнистых волос Замира исходил особый аромат, нежная смесь розы и полыни, романтичного одинокого заката и спящей луны. За всем этим с ветки баобаба наблюдало облачко. Его увлекали положения, обещавшие нестандартный исход, поэтому облачко не преминуло вмешаться в происходящее.