Я сдвинула к изножью бабушкино одеяло и белую простынку с узором из желтых цветов. Улеглась и блаженно вздохнула, как старая собака, доковылявшая до хозяйского крыльца. Простыни пахли свежестью, будто их только что сняли с веревки. Не выпуская из руки прядку мха, я шепнула:

— Крепко спит только тот, кто клопов изведет.

Сколько раз я слышала эту пословицу от папы? И не сосчитать. А потом я говорила ее своей Эйдин.

И вот я уже плыву в сон. Но тут почему-то вспомнился братишка Бобби, как он сидел у меня на коленях. Это когда я только слегка задремала. Закрыв глаза, будто смотрела кино про тот день, так ясно все вспомнилось. День был хорошим, одно не давало покоя: Энди так и не привезли в Луизиану. Яркий кадр: передо мной стоит Ребекка с лицом раскрасневшимся от плиты (готовила угощение по случаю Дня благодарения). Она сфотографировала нас, Бобби и меня. И мне стало вдруг хорошо. О маме я в тот день почти не думала. Целый день не думала.

…Я уже почти уснула, и вдруг в воздухе неслышно прозвучало:

— Вирджиния Кейт, когда же ты зайдешь в мою комнату? Почему ты трусишь?

Уткнувшись лицом в подушку, я пробормотала:

— Мама, мне страшно, что ты окажешься такой, какой все тебя считали. А не той, кем ты была на самом деле. Надеюсь, была.

Мама промолчала, и правильно сделала.

ГЛАВА 20. Детка, сегодня в воздухе веет чем-то необыкновенным

1966–1967

Про то, что Ребекка ждет ребенка, мне никто ничего не говорил. Папа только глупо ухмылялся. Когда я спрашивала об этом Мику, он молча пожимал плечами. А Ребекка ходила осторожно, как по курятнику, будто боялась раздавить яйца, и постоянно держала руку на животе. Мы с ней больше не ели вместе попкорн, не смотрели телевизор и не сплетничали. Но я не обижалась. Помогала ей, как умела, потому что она постоянно чувствовала слабость. А про ее растущий живот вообще не спрашивала. Не говорят ничего, и ладно.

Однажды (я как раз бросила в сковороду с фасолью огромную луковицу) Ребекка пришла в кухню, прижимая к себе желтую ванночку.

— Вот что, Вирджиния Кейт, у меня будет ребенок. — Взгляд у нее был виноватый, как у собаки, только что погрызшей ваши тапки.

Я старательно помешивала фасоль, чувствуя себя невероятно взрослой, взрослее их всех.

— Посмотри, сколько мне всего надарили. Я сегодня устраивала вечеринку в честь будущего малыша.

Достав из ванночки крохотные башмачки, она протянула их мне, легкие, как бабочка.

Мне вспомнился тот день, когда мама уехала в больницу, а вернулась домой уже без будущего малыша. Его больше не было.

— Я должна была давно с тобой поговорить. Но боялась сглазить. — Она потерлась щекой о пушистого кролика. — До чего мягкий. — Она протянула игрушку мне. — Потрогай.

Я тоже потерлась щекой о кроличью спинку.

Она показывала мне подарки, помню коробочку с серебряной погремушкой, которая лежала внутри в ватном гнездышке.

— Теперь я не буду ничего от тебя скрывать. Договорились? — Она положила мне на плечо руку.

Я замерла, отшатываться совсем не хотелось. Этот ее жест означал, что она теперь считает меня своей. Но я все-таки отшатнулась, потому что накатила обида на всех их, за идиотские ухмылки, за лицемерие.

Взяв в руки распашонку, Ребекка нахмурила брови и продолжила:

— Поэтому я хочу сказать, что от твоей мамы приходили письма. И ты должна их получить.

Я вытаращила глаза.

— Она писала тебе и Мике. Писем несколько. Твой отец решил, что лучше подождать, когда ты немного подрастешь, а Мика… в общем, когда он меньше будет сердиться.

Она глянула на свой живот, провела по нему ладонью.

— Я пыталась отстраниться, не вмешиваться. Я ведь тебе не мама, и мне трудно определить, что и как надо. Понимаешь?

У меня сдавило виски и свело мышцы живота.

— Папа спрятал их, но я знаю куда.

Ребекка пошла к себе в спальню. Я ждала, стоя на месте как истукан. Она принесла большой коричневатый конверт.

— Прости, Вирджиния Кейт. Впрочем, едва ли такое можно простить.

Я схватила протянутый конверт. Внутри лежало несколько писем, перевязанных красной лентой.

— Почему он их спрятал? Они мои.

— Лапуля, твой папа… он… — Она запнулась и вздохнула. — Все верно. Письма действительно твои, он не имел права прятать их от тебя.

— Ненавижу его! Он теперь не мой папа. Он теперь только болтает всякие глупости и пьет эту свою крепкую вонючую гадость! И никто не сказал мне про ребенка. Как будто я тупая малявка! Все смотрели на меня так, будто меня вообще нет, а я есть, есть!

Я убежала к себе, зарылась лицом в розовую подушку. Так запыхалась, что не могла дышать, и забухало в голове. Немного остынув, села и стала читать письма, все подряд.