Он отечески обнял племянницу, потряс руку Вальтенбергу и так усердно осыпал их выражениями своего удовольствия и пожеланиями счастья, что сделал отступление невозможным. Утратив всякую волю, Эрна предоставила события их естественному течению, дала Алисе поцеловать себя, беспрекословно позволила Эрнсту заключить себя в объятия как невесту и опомнилась только тогда, когда перед нею оказался Вольфганг.

– Позвольте и мне пожелать вам счастья, – сказал он.

Голос Вольфганга был спокоен, хотя совершенно беззвучен, а застывшее, неподвижное лицо не выдавало бури, поднявшейся в его душе. Но его глаза на одно мгновение встретились с глазами Эрны, и этот взгляд сказал ей, что она отмщена: человек, пожертвовавший своей любовью ради честолюбия и денег, жестоко наказан. Теперь, увидев ее в объятиях другого, он почувствовал, как жалки были его расчеты, и понял, что продал свое счастье.

– Говорю тебе, Вольф, я не знаю, что и думать! Я не просил этого места, даже не знал о нем, и вдруг его предлагают мне, живущему на другом краю государства, в отрезанном от всего света Оберштейне. На, прочти сам!

С этими словами Бенно Рейнсфельд протянул пришедшему к нему товарищу письмо, полученное накануне.

Эльмгорст внимательно и также с удивлением прочел письмо с начала до конца.

– В самом деле, чрезвычайно выгодные условия! – сказал он. – Нейенфельд – один из самых обширных железоделательных заводов, я знаю его, по крайней мере, по названию. Население его образует целую колонию, и ты можешь рассчитывать на самое приятное общество среди многочисленных служащих. Кроме того, до главного города провинции рукой подать, а твое жалованье будет в пять-шесть раз превосходить теперешний доход. Ты должен принять предложение, это само собой разумеется. Ведь один счастливый случай ты уже упустил.

– Тогда я добивался места, – заметил Бенно. – Я послал туда одну из своих научных работ, которая и заставила отдать мне предпочтение перед другими, и тем не менее меня не приняли, потому что я не мог явиться к сроку. В Нейенфельде же у меня нет никаких связей, я даже не знаю там ни души, а желающих на такое выгодное место должно было явиться несколько десятков. Откуда может знать правление заводов, что где-то в Оберштейне есть какой-то доктор Рейнсфельд?

Вольфганг задумчиво смотрел в пространство; он еще раз пробежал письмо, которое держал в руке, и наконец ответил:

– Мне кажется, я могу разгадать загадку, тут замешан мой будущий тесть.

– Не может быть!

– Напротив, это весьма правдоподобно. Он вложил значительную сумму в нейенфельдские заводы, и теперешний их директор – его протеже. Он всюду имеет влияние.

– Но он, наверно, не употребит этого влияния в мою пользу. Ведь ты сам видел, как холодно он принял меня в тот первый и единственный раз, когда я имел честь говорить с ним.

– Я и не думаю, чтобы он сделал это из расположения к тебе, напротив… Бенно, неужели ты действительно ничего не знаешь о ссоре между твоим отцом и Нордгеймом? Не помнишь ли ты хоть какой-нибудь фразы, какого-нибудь намека?

Бенно задумался, но затем отрицательно покачал головой.

– Нет, Вольф, дети не обращают внимания на подобные вещи. Я помню только, что, когда я как-то раз спросил о «дяде Нордгейме», отец с совершенно не свойственной ему резкостью запретил мне говорить о нем. Вскоре после этого мои родители умерли, и для меня наступили тяжелые времена, когда мне было не до воспоминаний о детстве. Но почему ты спрашиваешь?

– Потому что теперь я убежден: тогда случилось нечто до такой степени серьезное, что память об этом не притупилась и до сих пор, через двадцать лет. Вчера я в первый раз разошелся во мнениях со своим тестем: он перенес свой гнев и на тебя, хотя ты тут ни при чем.

– Очень может быть, но тем менее будет он стараться доставить мне хорошее место.

– Если нет иного средства удалить тебя, то, наверное, будет. Боюсь, что дело обстоит именно так. Ведь он не хотел даже, чтобы ты посещал Алису как врач. Я не говорил тебе, потому что это только обидело бы тебя, а он внешне уступил мне, но в исходящем от совершенно незнакомых людей предложении, которое должно надолго удалить тебя из Оберштейна и от столицы я решительно вижу дело его рук.

– Настоящая интрига, – недоверчиво заметил Рейнсфельд. – Ты в самом деле считаешь Нордгейма способным на это?

– Да, – холодно сказал Эльмгорст. – Но как бы то ни было, такое выгодное место едва ли подвернется тебе в другой раз, а потому не раздумывай и соглашайся.

– Даже если мне предлагают его из таких побуждений?

– Это пока – только предположение, однако, если бы даже оно оказалось верным, в Нейенфельде, во всяком случае, ни о чем не знают, а назначают тебя просто по просьбе влиятельного человека. Может быть, Нордгейм и сам видит, что несправедлив, распространяя на тебя свой гнев, и хочет одновременно и удалить тебя, потому что твоя близость ему неприятна, и вознаградить.

Вольфганг прекрасно знал, что последнее предположение невероятно, разговор с Нордгеймом показал ему, что здесь не может быть и речи об акте справедливости или внимании, но, зная крайнюю щепетильность Рейнсфельда, он хотел таким образом дать ему возможность принять место. При всех обстоятельствах для Рейнсфельда было удачей выйти из теперешнего незавидного материального положения, кто бы ни помог ему в этом.

– Мы еще поговорим сегодня вечером, когда ты придешь ко мне, – продолжал Эльмгорст, беря шляпу со стола, – а теперь мне некогда, экипаж ждет, надо ехать на нижний участок.