– Для того чтобы принести в эту глушь культуру, – поправил его Вольфганг. – Ты, кажется, отлично чувствуешь себя здесь, прочно обосновался в этом жалком гнезде, где я тебя откопал, Бенно. Я же работаю тут только для будущего.

– По-моему, ты мог бы быть доволен и настоящим, – заметил Бенно. – В двадцать семь лет – уже старший инженер! Твои коллеги вне себя от ярости по поводу твоего назначения. Берегись, Вольф: ты попал в осиное гнездо.

– Ты думаешь, я боюсь осиных жал? Разумеется, они уже дали мне понять, что к чему, но я объяснил этим господам, что не позволю им ставить мне палки в колеса и что они должны уважать в моем лице начальство. Если они хотят войны – я не боюсь ее.

– Да, ты всегда был воинственной натурой, а я бы не выдержал, если бы мне пришлось постоянно быть настороже.

– Представляю! Ты остался прежним миролюбивым Бенно, который никогда не мог сказать никому дурного слова и которым его возлюбленные ближние, разумеется, помыкали при каждом удобном случае. Сколько раз я говорил тебе: с этим в жизни недалеко уйдешь, а ведь надо продвигаться вперед.

– Вот ты и продвигаешься в сапогах-скороходах, – ответил Рейнсфельд. – Говорят, ты признанный фаворит всемогущего председателя Нордгейма. Я недавно опять с ним встретился, когда он приезжал в Волькенштейнергоф.

– Опять? Разве ты вообще его знаешь?

– Да, с детства. Он был дружен в молодости с моим отцом, они вместе учились, Нордгейм чуть не каждый день бывал у нас. Сколько раз я сиживал у него на коленях, когда он проводил у нас вечера.

– В самом деле? Надо думать, ты напомнил ему об этом при встрече?

– Нет. Барон Тургау не назвал моей фамилии.

– А ты, разумеется, тоже этого не сделал! – со смехом воскликнул Вольфганг. – Это на тебя похоже! Жизнь дает тебе шанс войти в доверие к влиятельному человеку, которому стоит сказать лишь слово, и ты получишь отличное место. А ты даже не назвал своего имени! Придется мне наверстать упущенное, в первый же раз, как увижу Нордгейма, скажу ему…

– Пожалуйста, не делай этого, Вольф! – поспешно перебил его Бенно. – Лучше ничего не говори.

– Но почему же?

– Потому что… этот человек достиг такого высокого положения. Может быть, он не любит, чтобы ему напоминали о том времени, когда он был еще простым инженером.

– Ты несправедлив к нему: он гордится своим скромным происхождением, как всякий дельный человек, и, наверное, не откажется вспомнить друга юности.

– Боюсь, что эти воспоминания будут для него неприятны: позднее между ними что-то случилось, что именно – я так и не понял, но знаю, что разрыв был полный. Нордгейм никогда больше не переступал порог нашего дома, а отец избегал даже произносить его имя. Они совершенно разошлись.

– В таком случае ты, конечно, не можешь рассчитывать на благоволение Нордгейма, – сказал Эльмгорст с разочарованием. – Насколько я его знаю, он никогда не прощает обиды.

– Да, кажется, он стал невероятно высокомерен и властолюбив. Меня удивляет только, как ты с ним ладишь: ты не очень-то любишь гнуть спину.

– И именно поэтому он мне покровительствует. Я предоставляю гнуть спину и пресмыкаться лакейским душонкам, которые, пожалуй, промыслят себе этим какое-нибудь местечко. Тот же, кто хочет действительно выдвинуться, должен высоко держать голову и постоянно видеть свою цель, иначе он всегда будет ползать по земле.

– А ты избрал целью, вероятно, несколько миллионов? – насмешливо спросил Бенно. – Кем ты собираешься стать? Может быть, тоже председателем правления?

– В будущем – пожалуй, а пока только его зятем.

– Так я и думал, что ты скажешь что-то подобное! Почему бы тебе сразу не стащить солнце с неба? Это так же легко.

– Ты думаешь, я шучу? – спокойно спросил Вольфганг.

– Имею такую дерзость, потому что ты не можешь серьезно думать о дочери человека, богатство и счастье которого стали притчей во языцех. Наследница Нордгейма может выбирать между баронами и графами, если только не предпочтет такого же миллионера, как ее отец.

– В таком случае вся загвоздка в том, чтобы перебежать дорогу этим баронам и графам. И я собираюсь это сделать.

Рейнсфельд вдруг остановился и посмотрел на товарища несколько озабоченно, а затем объявил коротко и ясно:

– Ты или спятил, или влюблен. Влюбленный все считает возможным, и очевидно, визит в Гейльборн был для тебя роковым.

– Влюблен? – повторил Вольфганг, и его губы дрогнули в насмешливой улыбке. – Нет, Бенно, ты знаешь, что у меня никогда не было ни времени, ни расположения заниматься любовными бреднями, и теперь еще менее, чем когда-либо. Не смотри на меня с таким ужасом, точно это государственная измена! Даю тебе слово, Алиса Нордгейм не раскается, если отдаст мне руку, она найдет во мне самого внимательного, самого деликатного мужа.

– Я нахожу такие расчеты отвратительными, – загорячился доктор. – Ты молод и талантлив, достиг положения, освобождающего тебя от всяких забот о завтрашнем дне, будущее открыто перед тобой, а у тебя в голове погоня за богатой женой! Стыдно, Вольф!

– Милейший Бенно, ты этого не понимаешь! Вы, идеалисты, вообще не понимаете, что в жизни необходим расчет. Ты, разумеется, женишься по любви, будешь тяжким трудом зарабатывать хлеб для жены и детей в каком-нибудь маленьком городишке и наконец сойдешь в безымянную могилу с возвышающим душу сознанием, что остался верен своему идеалу. Я же требую от жизни все или ничего.