— Не знаю, как это объяснить, но я «увидел» ее как будто впервые.

Обычная Соня, такая же, как всегда, и в то же время другая. У нее были длинные, светлые распущенные, как у валькирии, волосы и зеленые глаза редкого оттенка — почти янтарного, цвета пива, пронизанного солнцем через зеленое стекло бокала. Белоснежная кожа. Красные, улыбающиеся, обещающие губы сказали ему что-то, что Луис в тот момент не услышал. Они ели гуавы. Зрелые, недозрелые и незрелые. Не принимая во внимание смешные предупреждения окружающих: от незрелых гуав бывает запор. Они почти не говорили. Было незачем разговаривать. Но много улыбались. И соприкасались руками, протягивая друг другу гуавы, и, воспользовавшись моментом, когда рука протягивала плод, затягивали прикосновения, задерживали руку в своей руке. И кусали гуавы с новым чувством.

— «La bella estate» [127] , — сказал Оливеро.

В первый поход в кино они с восторгом посмотрели «Головокружение» с Ким Новак и Джеймсом Стюартом, фильм, который их соединил. «Головокружение» и первый поцелуй на выходе из кино, на увитой лианами улице Агуа, сразу за углом кинотеатра, между масонской ложей и храмом «свидетелей Иеговы».

Глаза Луиса Медины блестели. Он улыбался, но не Оливеро, никому и ничему из того, что находилось в душном настоящем комнаты на улице Барселона, рядом со зданием бывшей Кубинской телефонной компании.

Как раз тогда начались разлуки, настоящие и навсегда. И кроме того, было объявлено, что отныне каждая разлука будет навсегда [128] . И в один из дней 1965 года, непонятно, почему именно в этот день, а не в любой другой, стало ясно, что сестры никогда не вернутся из Северной Каролины. А в другой день 1965 года из крошечного порта Бока-де-Камариока [129] к востоку от Матансас, не доезжая пляжей Варадеро, тысячи кубинцев отплыли на яхтах или на чем смогли в направлении побережья Флориды.

Соня была одной из двухсот тысяч кубинцев, которые покинули страну, отплыв из порта Бока-де-Камариока. Ей и ее родителям помогли выехать братья учителя Искьердо, географа. Трое дядьев Сони с конца сороковых годов жили и успешно занимались фумигацией в Мобиле, Алабама.

В ночь прощания Луис Медина обещал Соне, что приедет за ней в Мобил или, если будет нужно, на вершину горы Мак-Кинли. Она обещала, что будет ждать. Не стоит и говорить, что эти обещания не казались невозможными. Родители Луиса пришли к заключению, что пора уже объединиться с дочерьми, тоскующими в методистском интернате в Северной Каролине. Без липших терзаний, скорее с облегчением, они решили, что следует и даже необходимо покинуть остров. Курс, который чем дальше, тем больше принимала кубинская политика, заставлял их отправиться на поиски того, что они полагали лучшей долей. Сам отец Луиса, ветеринар, поговорил с учителем Искьердо, географом, и поделился с ним своим намерением выехать из страны. Вызов должен был сделать кузен, живший в Йонкерсе со смутных времен диктатуры Мачадо.

Никому не пришло в голову, что вскоре, в августе 1966 года, Луису Медине исполнится шестнадцать лет и он вступит в так называемый призывной возраст, что подразумевало строжайший запрет на выезд, фактически заключение. Заточение внутри непреодолимой береговой линии острова. Любой юноша призывного возраста должен был служить своей родине, поскольку родина (родина-мать!) его вырастила и воспитала, и он обязан был благодарностью и рвением ответить на эту великую заботу родины-матери. Луис Медина сможет выехать с Кубы только годы спустя.

Он сам убедил родителей, что они должны уехать без него. Его доводы были не лишены логики: побеги никогда не совершаются толпой. Потихоньку, по одному было проще вырваться. Одному можно выйти в море хоть бы и на автомобильной камере.

Итак, родители выехали с Кубы в Соединенные Штаты через Сан-Хосе, Пуэрто-Рико, 4 ноября 1966 года, в тот же день, когда ошеломленная Италия наблюдала, как вышедшая из берегов река Арно затапливает два из ее самых красивых городов — Пизу и Флоренцию.

Сейчас, в настоящем, все безмолвие Гаваны сосредоточилось в комнатушке. Оливеро встал, достал платок и отер им мокрый лоб юноши.

— Постарайся заснуть.

Луис Медина закрыл глаза. Возможно, он уснул.

Когда ранним утром Оливеро возвращался по улице Галиано на улицу Рейна, ему казалось, что странная тишина, царившая в городе в ту ночь, была связана с очень многими вещами, и все они были недоступны пониманию. И среди этих вещей были, без сомнения, страх, разлука и ожидание.

Иногда снег будет валить крупными хлопьями. Иногда мелкими, разрозненными снежинками, иногда это будет мокрый снег. Валерии придется протереть запотевшее окно. Она будет стараться разглядеть что-нибудь среди кружащегося снега. Верхний Вест-Сайд будет похож на длинное ущелье среди высоких, тесно стоящих зданий, по которому беспрепятственно разгуливает ветер. Самым беспощадным будет, конечно, ветер с Гудзона.

Все будет серым и пустынным. От канализационных люков, от сточных канав будет подниматься белый пар, отчего вид из окна ей покажется фантасмагоричным. Слышен будет далекий шум машин, едущих вдоль реки по шоссе Генри Хадсона. И неумолчный гомон Бродвея, прорезаемый время от времени нетерпеливыми автомобильными сигналами, которые будут нарушать этот приглушенный утренний шум.

В другое окно Валерия будет видеть улицу Риверсайд-Драйв и парк по ее левой стороне. Огромный, тянущийся до самого горизонта парк в этот день в будущем не будет похож на место для прогулок, потому что будет пустынно. Не слышно будет птиц. Трава будет покрыта инеем. Деревья будут стоять голыми, как мертвые. Гудзон будет неподвижно лежать меж своих застывших, морщинистых, суровых белых берегов. Как обычно, небольшие льдины будут плыть к Атлантическому океану. Должно быть очень холодно, чтобы Гудзон целиком сковало льдом. Палуба прогулочного кораблика опустеет. Туристов не будет. Мало кто отважится на прогулку по реке в такую погоду. Валерия различит только баркасы, доставляющие грузы на большие суда.