К тому же сегодня, думал Хуан Милагро, войти в море означало бы не просто искупаться, это был бы акт очищения. Ему сейчас было необходимо надолго залезть в воду, чтобы снять усталость и смыть с себя липкую грязь или всего лишь ее ощущение (что гораздо хуже). И страх. Оцепенение, которое так походило на отвращение или ужас.

Ему необходимо было сделать что-то большое и важное, что изменило бы ту унылую жизнь, которую он влачит, и избавило его от героического бытия, которое он не собирался принимать.

Ему снова показалось, что он различает вдалеке удаляющуюся от берега лодку. Он повторил себе, что это не может быть правдой, что это абсурд, его фантазии, потому что никто не вышел бы на лодке ни рыбачить, ни по какой другой надобности в такую ночь, только безумец или самоубийца.

А если это не рыбацкая лодка? Ведь когда острову угрожал циклон, патрульные расслаблялись, пограничники успокаивались, все немного затихало. Конечно, как бы малочисленна ни была береговая охрана, пускаться в плавание по такому морю было рискованно. Только если ты совсем рехнулся или готов на все от отчаяния. Хотя, наверное, это одно и то же.

Нет ничего страшнее моря, становящегося красным.

Лодка?

Хуан Милагро нашарил пачку сигарет. Она была пуста. Он выругался, проклиная эту ночь, в которую у него не было даже сигареты, наполнившей бы дымом его легкие и разогнавшей дурную кровь.

Он достал из бардачка глиняную бутылку и одним длинным глотком допил остатки дрянного, настоянного на анисе самогона, который сам гнал из сахарного тростника, ворованного с поездов, со складов и с плантаций. У него щипало глаза. Поэтому он их закрыл, хотя знал, что не заснет.

Лодка? Она в лодке?

Когда рассветет, он поедет на пляж и поговорит с Полковником, с Маминой, с Андреа и объяснит им или не объяснит, но им придется приютить его у себя. В Собачий переулок, он так решил, он не вернется. Появится Федрита или нет. Теперь было все равно. Прощайте, Федрита и зловещая бумажка с требованием явиться в военкомат. Первый шаг, чтобы изменить жизнь, которую следовало изменить самым радикальным образом.

— И пусть солнце восходит, где ему заблагорассудится, — сказал он.

Но солнце не взошло, было еще рано, и лобовое стекло старого джипа потихоньку покрывалось тонкой изморосью, вовсе даже не похожей на дождь.

Старик пошел в ванную, разделся и, как каждый вечер, вылил на себя ведро воды с несколькими каплями одеколона. Водопровод в доме не работал уже много лет. Старые души, круглые и большие, как плафоны, покрылись белым налетом от пыли, извести и времени. Поэтому в старую ржавую ванну поставили бак из-под керосина, в котором держали воду для нужд людей и дома. У Полковника была привычка (унаследованная от матери) принимать ванну дважды в день. Один раз на рассвете, второй — поздно вечером. На Кубе при этой влажной жаре, которая оседала на теле, словно вторая кожа, мыться менее двух раз в день было просто неприлично. Другой его привычкой было не использовать полотенца и позволять воде после душа стекать по коже, освежая ее. Когда-то это было нормальное, как положено, мытье, под теплой водой с увесистым куском мыла «Palmolive». Со временем, как по зловредному волшебству, все потихоньку исчезло. Не сразу, а, что гораздо хуже, мало-помалу. Однажды пропало мыло «Palmolive». Через несколько дней из душа перестала течь горячая вода. Потом из душа перестала течь какая бы то ни было вода — холодная, теплая или горячая.

Вещи словно таяли, и сначала никто этого не замечал. Пропажи происходили без всяких магических ритуалов. Фокусы, задуманные каким-то сатанинским существом. Пропажи причиняли боль уже потом, когда их наконец замечали. Эксперимент с целью продемонстрировать, как человек может обходиться с каждым днем все меньшим. Эксперимент, конечно, для тех, кто его ставил, потому что у сатанинского фокусника наверняка текла из крана вода любой температуры и было все мыло мира.

Отец Полковника, старый Паскуаль Годинес, да будет земля ему пухом, опередил историю в тот день 1918 года, когда его черепичный заводик в Эль-Посито сгорел, и, глядя на обгоревшие развалины, он только и смог, что, пожав плечами, убежденно воскликнуть:

— Нечего жалеть, черт побери, жить — значит терять!

Его отец не знал, до какой степени на Кубе эта фраза станет верной. Впрочем, Полковник-Садовник его бы поправил. Он бы перефразировал его так:

— Революции совершаются для того, чтобы жить значило терять.

Он вышел из ванной, не замечая, что ворчит и спорит сам с собой. Он уже не отдавал себе отчета в том, что так стар, что спорит с тишиной.

— Интересно, циклон будет на всем паршивом острове или только на нашем паршивом пляже? Может, это и есть та кара, которую мы давно ждем, приговор, которого мы так долго добиваемся, пришествие тех самых четырех всадников [9] , которых мы так страстно призывали? — Поразмыслив, он заключил: — Никакая это не кара, потому что Бога нет, а если даже и есть, то Его совершенно не волнует, что происходит здесь, внизу, или там, наверху, или где бы то ни было. А уж тем более на одном из тысяч и тысяч островов, рассыпанных по земле. Интересно, знает ли Бог, сколько островов Он бросил на произвол судьбы? Знает ли Бог, что среди этих островов есть один, который называется Куба? И почему, интересно, он называется Куба? Кому пришло в голову назвать остров словом, коверкающим название геометрической фигуры? И какое дело Богу, если Он где-нибудь существует, как называется этот остров и как живут кубинцы? Что мы, кубинцы, значим для Бога? Что мы, кубинцы, значим друг для друга и для кого-то третьего, будь то Бог или дьявол?

Полковник зашел в комнату и увидел, что окно, видимо плохо закрытое, открылось. Мелкий, бессильный, косой дождь залетал внутрь. Сопя, с трудом наклонившись, Полковник пощупал постель — не намокла ли. К счастью, постель была сухой. Он обул старые сапоги с обрезанными голенищами, которые служили ему шлепанцами, взял свою палку, которая служила ему для множества вещей, и направился к окну.

— Смотри, старина, — сказал он сам себе, — на море пятно света.

Как будто тучи вдруг расступились, и в отверстие просочился солнечный луч.