— Я надеюсь, что это не есть преступление, быть католиком?

— Нет, конечно, нет!

— Улыбка, с которой вы употребили это слово, могла бы привести к такому заключению, — продолжал О’Коннель.

— Нет, сэр, нет, — возразил Дэвис, — мои лучшие друзья, самые близкие мне друзья, самые истинные мои друзья — католики. Я был воспитан в смешанном учебном заведении, где я узнал, а узнав, полюбил моих католических земляков, и любовь эта не будет смущена нынешними случайными и несчастными разногласиями. Разъединение, увы, губило нашу страну целыми столетиями. Ирландцы, неужели снова оно его погубит? Будете вы брать ирландских детей с самой ранней юности и углублять различие между ними?» Дэвис в дальнейшей речи заявил, что некоторые дурные стороны в правительственном билле он видит, но к мнению католических епископов об этом законе всецело примыкает. В ответной своей речи О’Коннель вдруг перешел на личную почву. «Группа политиков, — воскликнул он, — называющих себя партией молодой Ирландии, желая руководить судьбами этой страны, вдруг появляется и поддерживает эту меру. Такой партии, которая называется «Молодой Ирландией», не существует. Могут быть несколько индивидуумов, которые присваивают себе это наименование. Я принадлежу к старой Ирландии. Пора уже положить конец этому заблуждению. «Молодая Ирландия» может предаваться выходкам, каким угодно. Я вовсе не завидую им в прельщающем их названии. Я буду помогать старой Ирландии; и у меня есть некоторое слабое представление, что и старая Ирландия будет мне помогать».

Изумление и смятение овладели собранием. Дэвис, не желавший никогда в интересах дела ссориться с О’Коннелем, пока это было возможно, разрыдался, как ребенок, хотя всю жизнь отличался чрезвычайной сдержанностью и спокойной энергией. Несмотря на все будто бы примирительные речи, закончившие этот памятный вечер, было вполне ясно, что миру не бывать, что так долго державшаяся перед лицом англичан как один человек ирландская национальная партия раскалывается. Дэвис плакал, потому что хорошо знал, насколько непоправимо случившееся, хотя никто, лучше его и его товарищей, не мог сознавать, до какой степени это случившееся было неизбежно.

Молодое поколение всецело стало на сторону Дэвиса: партия же О’Коннеля уже не была той его национальной армией, при помощи которой в былые дни он боролся за эмансипацию католиков. Удовлетворенные отчасти уже достигнутыми результатами — политической эмансипацией 1829 г., последними совсем недавними уступками Роберта Пиля, достаточные католические круги в лице пожилых своих представителей не совсем понимали ярость О’Коннеля против новых учебных заведений, и прежде всего они не были совсем расположены к активной борьбе. Их поддержка чисто пассивная и довольно вялая. Религиозным индифферентистам, радикалам, мечтавшим о скорейшем соединении всех религий и слоев Ирландии в борьбе против англичан, они, люди старшего поколения, конечно, не симпатизировали; колоссальная слава О’Коннеля, его долгое и огромное влияние на политическую жизнь Ирландии — все это также давало ему важные преимущества перед молодыми противниками. Но тенденции Дэвиса быстро укреплялись среди самой активной и молодой части ирландского общества, и в этом «Молодая Ирландия» видела залог успеха. «Молодая Ирландия» не могла простить О’Коннелю еще одного, и в этом также О’Коннель имел немногих деятелей на своей стороне, даже из старых своих друзей. Дело в том, что именно в 1844–1845 гг., когда отношения между Англией и Францией, Англией и Соединенными Штатами портились более и более, когда временами газеты начинали говорить о войне, О’Коннель в своих публичных речах заявлял неоднократно, что он стоит за «безопасность трона Виктории», за то, чтобы низринуть американского орла, что лучше совсем оставить мысль о самостоятельности, нежели осуществить ее при помощи Франции. Все это серьезно охлаждало и раздражало два народа, которые больше всех других сочувствовали ирландцам. При положении, какое занимал О’Коннель, подобные заявления производили впечатление враждебной дипломатической ноты, враждебной манифестации ирландского народа против Франции и Америки. «Молодая Ирландия» видела в таком поведении О’Коннеля опасную бестактность и совершенно отказывалась понимать, для какой цели ему казалось необходимым расточать такую массу словесной лояльности, раз это покупается столь дорогой ценой — утратой симпатии двух могущественных народов. «Молодая Ирландия» открыто и ясно учила, что у ирландского народа должна быть своя собственная внешняя политика и дипломатия, по существу своему диаметрально противоположная дипломатии великобританской. Ирландские эмигранты в Америке с особенным раздражением отнеслись к таким заявлениям национального лидера. Джон О’Коннель, сын, повторяя обычный прием усердных бездарностей, подчеркивал и усиливал в собственных речах заявления своего отца и возбуждал этим особое раздражение и злобные насмешки среди тех, которые не спешили нападать на старика, помня его прежние заслуги. Джон О’Коннель, со своей стороны, сердился и мстил; началась глухая агитация против журнала Дэвиса, Даффи и Диллона. Дэвис заболел, и журналу приходилось, как и всей партии «Молодой Ирландии», выносить борьбу почти без участия самого даровитого и энергичного деятеля, ибо он почти не вставал с постели. Но журнал и его руководители не отчаивались; среди пожилых людей высшего и среднего круга, среди католического духовенства, действительно, «Нация» много потеряла от нерасположения О’Коннеля; среди молодежи городов, далее среди наиболее культурных фермеров она была любимейшим органом.

Болезнь Дэвиса вдруг приняла неожиданно крутой оборот, и 16 сентября 1845 г. он скончался. За погребальной колесницей шли огромные толпы народа; весь Дублин провожал покойника. Обнаружилась неожиданно огромная его популярность. Он больше всего выступал не на митингах, а в журнале «Нация», не в речах, а в политических статьях, и его похороны имели большое общественное значение, приняв характер манифестации в пользу нового течения. На мгновение старый и больной О’Коннель, сам стоявший на краю могилы, освободился от всяких личных чувств, от нашептываний своего сына и других лиц, настраивавших его систематически против «Молодой Ирландии». В ближайшем после смерти Дэвиса заседании «Ассоциации против унии» было прочитано письмо О’Коннеля, где говорилось об умершем: «Я торжественно объявляю, что никогда не знал я человека, который мог бы быть настолько полезен Ирландии в настоящей стадии борьбы». Но это было именно мгновением, порывом чувства; история продолжала двигаться по своему фатальному пути, начавшийся раскол углублялся.

Как всякая страна, живущая хронически ненормальной жизнью в хронически ненормальных условиях, Ирландия была в течение последних трех веков своей истории подвержена периодическим спазмам, потрясавшим весь национальный организм. Этим спазмам обыкновенно предшествовал, или, точнее, наступление этих спазматических явлений ускорял голод, регулярно посещавший Ирландию. Масса ирландского населения обыкновенно жила впроголодь; неурожаи тоже очень часто разоряли отдельные округи и усиливали обычную нищету. Но и общие страшнейшие голодания, о которых мы говорим, тоже стали для всех, знавших состояние Ирландии, еще со времен Кромвеля чем-то вроде комет для астрономов: они являлись не каждый год, но должны были время от времени являться.

Аграрные отношения тронуть было гораздо труднее, нежели антикатолические предрассудки или десятинную подать в пользу протестантской церкви; и Роберт Пиль пробовал хоть подступить к этому основному вопросу ирландской жизни, но так при пробах и остался. В конце 1843 г. была назначена комиссия под председательством лорда Девона для расследования экономического состояния Ирландии. В 1845 г. комиссия представила отчет, констатировавший много безотрадных фактов, но это не привело ни к какому результату. Комиссия лорда Девона обратила, например, внимание на ужасающий рост изгнаний фермеров с их участков, причем все затраты на постройки и всякие улучшения навсегда утрачивались для изгоняемого. Комиссия предложила установить, чтобы государственные чиновники регистрировали все затраты, производимые фермером, и чтобы потом, в случае изгнания фермера, лендлорд обязан был уплатить ему все сделанные затраты согласно шнуровым книгам этих государственных чиновников, если только изгнание фермера состоится в тридцатилетий срок после сделанных им улучшений на своем участке. С некоторыми изменениями подобная мера была выработана, и по поручению кабинета Стенли внес ее в парламент. В палате лордов эта скромная, чисто паллиативная мера встретила жесточайшее сопротивление. Тридцать шесть лордов, и именно те, у которых были поместья в Ирландии, подписали протест против этого билля, находя, что этим нарушается священное право собственности. Билль провалился, и все осталось по-прежнему. Отчет комиссии Девона и билль Стенли были представлены в 1845 г., и это были последние попытки консервативного кабинета как-нибудь поправить ирландские дела, т. е. не доводить население до крайностей и до нарушения спокойствия.

С 1839 по 1846 год 150 тысяч человек было выгнано вон с арендуемых ими участков, за неплатеж ренты, за иные провинности перед лендлордом или перед управляющим, или вследствие того, что лендлорду выгоднее оказалось расширить свои пастбищные угодья. Счастливцы, которых не выгоняли, жили в совершенной нищете, но голодная смерть грозила им не сейчас, и они трепетали как бы не потерять это преимущество, как бы не оказаться в числе изгнанных. По цензу 1841 г. [43] 46 % всего сельского населения Ирландии жило так, что вся семья помещалась в одной комнате. Эти жилища представляли собой нечто неописуемое; удушающий смрад, грязь, теснота, едкий дым, часами наполнявший крошечное помещение, где зимой копошилась вся семья, — все это поражало даже тогдашних наблюдателей, даже то поколение, привыкшее ко многим видам на английских фабриках и в каменноугольных районах, в описываемый золотой век манчестерской доктрины. Эти хижины, по удостоверению лорда Девона, к тому же, вовсе не служили защитой от ненастья, ибо были выстроены слишком плохо; спали их обитатели на полу, ибо постель, по словам той же комиссии, была «редкой роскошью». Лорд Девон и его товарищи пришли к заключению после своей анкеты, что ирландский земледелец «плохо помещен, плохо ест, плохо одевается, плохо вознаграждается за свой труд» [44] . Комиссия заявляла в своем отчете, что на нее произвело сильное впечатление то «страдальческое терпение», с которым (ирландские — Е. Т.) рабочие классы обыкновенно переносят страдания большие, по нашему мнению, нежели те, какие должен выносить народ в любой другой стране Европы» [45] . Это говорили английские государственные люди, аристократы и богачи, в официальной бумаге, — и в пристрастии к ирландцам их заподозрить нельзя было ни в каком случае.

Если лендлорд выгонял арендатора, он отправлял его на тот свет столь же действительно, как если бы он застрелил этого бедняка, — так заявлено было в парламенте человеком, знающим ирландские условия; заработка не было нигде, ни в чужих деревнях, где люди боязливо держались за свой черствый кусок и не хотели лишних ртов и лишних рук, ни в городах, где ремесла, промышленность, торговля падали с году на год. Лендлорды только получали деньги в Ирландии, проживали же их почти исключительно в месте постоянного своего жительства — в Англии. Никакого денежного оборота в Ирландии не было: деньги, приносимые ирландской землей, оживляли английскую торговлю, а вовсе не ирландскую. Одной из причин, почему городской буржуазный класс поддерживал агитацию против унии, было также и то обстоятельство, что политическая самостоятельность сделает Дублин, а не Лондон столицей Ирландии, и землевладельческая аристократия будет жить в Ирландии, а не в Англии, и это отчасти посодействует оживлению торгово-промышленной жизни страны. Смертность, все усиливавшаяся, была фактом, который тем больше тревожил, чем чаще к нему приходилось обращаться. Не успели сдать на храпение в архив доклад комиссии лорда Девона, как в Лондон, с конца лета 1845 г., стали стекаться неблагоприятные известия, касавшиеся урожая картофеля. Из 8 миллионов населения Ирландии 4 миллиона человек «исключительно зависело от картофеля» [46] , и положение Ирландии делалось, действительно, совершенно отчаянным. Целые миллионы людей готовы были попасть в положение тех несчастных, которых лендлорд изгонял и этим предавал голодной смерти. Призрак угрожающего голода не только в Ирландии, но и в иных местах (на острове Уайте тоже предвиделся картофельный голод) принес весьма большую пользу волновавшей Англию агитации Кобдена против хлебных законов: вопли против пошлин, удорожающих хлеб в годину, когда предстоит голод и прочее, усилились на митингах лиги против хлебных законов. Но нас тут касается не то, как бедствие 1845–1846 гг. повлияло на исход борьбы капиталистической буржуазии против земледельческой аристократии, как восторжествовала «свобода хлебной торговли», как Роберт Пиль перешел в этом вопросе на сторону либералов и провел отмену хлебных законов. Все это к ирландскому голоду прямого отношения не имеет, ибо ни до, ни после отмены хлебных законов у голодающих ирландцев не было возможности купить себе хлеб: ведь и в «хорошие» свои времена они его почти не видали, а питались картофелем. Неурожай картофеля в 1845 г. был частичный, в 1846 г. — полный, во всех ирландских графствах. Такого голода, как в 1846 г., в Ирландии не было еще никогда, за всю ее историю, и хотя этот год был неурожайным также в Бельгии, в Канаде, в Венгрии, в Голландии, в Германии, в Соединенных Штатах, местами в Англии, но нигде он не был так ужасен и нигде не произвел таких опустошений [47] . «Молодая Ирландия» приписывала это тому, что нигде не было так слабо сопротивление социального организма напавшему на него бедствию, как именно в Ирландии, всегда нищей, всегда больной и грязной, ничем не обеспеченной про черный день. Умирали арендаторы на своих участках, умирали земледельческие рабочие, которые в обыкновенное время рады были поденной плате от полутора шиллингов до четырех пенсов (около 16 копеек в день) и которых ввиду неурожая никуда не брали на работу. Мы не будем останавливаться во всех деталях на тех ужасах, которые перенесла Ирландия от «великого голода» 1846 г. и от недородов, не столь свирепых и обширных, но все-таки опустошивших страну в последующие несколько лет. Отметим существенное и начнем с цифр.