«Чем укладывать быков в навоз, лучше бы уложил девочку на солому!» — сердито выкрикивала она и тут же исчезала.

В дедушкиных ящиках я нашел старые бумаги, документы, мамины засушенные цветы, письма, которые присылали дедушке со всех концов Страны, чтобы посоветоваться с ним по поводу садов. «У меня тяжелая почва, и после дождя вода стоит на ней подолгу. Могу ли я посадить в ней персики?» — писал Арье Бен-Давид из деревни Кфар-Ицхак.

Дедушка прикалывал к каждому письму копию своего ответа. «Дорогому товарищу Арье» он рекомендовал посадить по 36 персиковых деревьев на дунам и привить их к сливе «мирабелла».

Остатки изъеденных, больных, уже раскрошившихся в конвертах листьев, когда-то посланных к нему на диагностику, и записка его почерком: «Шимон, дружище! То, что я сказал об удалении лишних побегов, не относится к винограднику, посаженному в нынешнем году. В таком нежном возрасте нельзя трогать побеги, выросшие из привитых глазков. Нужно удалить только ветки, выросшие на подвое».

Были и другие находки. «Я живу в съемной комнате еще с несколькими рабочими, — писал Шломо Левин из Иерусалима своей сестре в Галилею. — Возвращаюсь домой после работы, и руки мои так изранены и распухли от работы с камнем, что я не могу ни к чему прикоснуться. Тут поблизости растут несколько старых оливковых деревьев, и я иду туда, опираюсь на одно из них и плачу, как маленький ребенок. Стану ли я когда-нибудь настоящим рабочим? Или это просто тоска по нашей маме?»

Дождь барабанил по крыше времянки, медленный, затяжной дождь Долины, который превращает землю в ловушку, а тело в губку. Я любил расхаживать под дождем, нахлобучив на голову пустой мешок, сложенный в виде большого заостренного колпака, покрывающего мою голову и плечи. Раз в неделю я ходил в Народный дом к началу киносеанса — посмотреть, как Рылов сгоняет пощечиной того, кто посмел сесть на его постоянное место, — а иногда уходил к источнику, чтобы полежать на спине в кустах и поглядеть на небо. Сюда когда-то ушел мой дедушка со своим первенцем, маленьким Авраамом, и вся деревня поднялась на водонапорную башню, чтобы посмотреть, как сияет этот мальчик в ночной темноте.

«Я разжег небольшой костер, который горел всю ночь, отпугивал шакалов и окрашивал тростник и малину золотым светом, — рассказывал мне дедушка. — Авраам спал, а я думал».

Три раза в неделю в мой большой дом приходит уборщица. По ночам я сижу в сверкающей чистотой кухне, пью чай и размышляю, воскрешая в воображении нашу дремлющую деревню. У нас в Долине о людях всегда говорят просто — «спят», но о деревне — что она «спит сном праведным».

Наша деревня имеет форму буквы «Н». Дома мошавников расположены по длине вертикальных палочек, а их поля — снаружи, по обе стороны от буквы. Хозяйство Миркиных находится в северо-восточном углу. Вдоль центральной поперечины стоят школа, Народный дом, инкубатор, маслодельня с сыроварней, амбулатория, кооперативная лавка, силосная башня и почта. Дома наемных служащих идут параллельно домам земледельцев, во внутренней части деревни, окруженные маленькими садиками и подсобными хозяйствами.

Трудно представить, что когда-то здесь были болота и пустыри. Старые фотографии в ящиках Мешулама: палатки на плоской, лысой пустоши, полуодетые люди, невзрачные, худосочные коровы и тощие куры — все это кажется сфотографированным где-то в другом месте. Сейчас к входу в каждый двор ведет аллея высоких кипарисов или казуарин, а некоторые даже посадили у ворот своего дома вашингтонские пальмы, и теперь эти тонкоствольные деревья качают своими растрепанными вершинами высоко в небе.

Дюжину таких пальм я посадил у входа на свое «Кладбище пионеров». К этому времени в нашем доме оставались только Авраам, Ривка и Иоси. Каждую субботу они ездили навестить Ури. Иногда они приглашали меня с собой.

Иоси вел старый «студебеккер». У него не было водительских прав, но водитель он был прекрасный — спокойный, внимательный, и дорога словно втягивалась в его зрачки, как будто он непрерывно перерабатывал ее в своем мозгу. Авраам молчал, а Ривка, поначалу пытавшаяся завязать разговор, спустя некоторое время разочарованно умолкала, и на ее лице появлялось выражение обиженной телки. Это у нее получалось профессионально.

Ее брат, у которого теперь жил Ури, после армии оставил деревню и за несколько лет стал крупным подрядчиком по земляным работам. Его тракторы работали по всей Стране, и ответвления его бизнеса протянулись даже в Африку и Латинскую Америку. Это был богатый, маленький, веселый человечек, который очень симпатизировал мне и всегда пытался вызвать меня побороться. Он изо всей силы хлопнул меня по спине и спросил, не хочу ли я поработать у него в качестве бульдозера.

— Я слышал, ты делаешь большие деньги, парень, — сказал он, хитровато улыбнувшись, и стукнул кулаком по стене моего брюха. — Если тебе нужен экскаватор-другой для твоих могил, ты только скажи.

— Мне достаточно кирки и мотыги, — ответил я.

— Он скоро купит тебя самого, со всеми твоими экскаваторами, — вмешалась Ривка.

Поскольку слухи о причинах изгнания Ури прибыли сюда вместе с ним, он стал предметом толков и сновидений всех местных девиц. Но он по-монашески отрешился от прежних удовольствий.

«Знаешь, о чем я думаю? — сказал он мне, когда мы наконец остались на несколько минут наедине. — О твоих родителях. О твоем отце, который поднял глаза и понял, что его женщина упадет к нему с неба, и о твоей матери, которая умерла во сне, обнимая его и мечтая о мясе».

С того дня, как дедушка ушел с Шуламит, он посетил нас всего один раз. До сих пор помню, как зачастило мое сердце, когда я вернулся с поля и увидел машину из дома престарелых, стоящую в нашем дворе. Я вошел и увидел, что дедушка лежит в своей кровати, а деревенский врач и Авраам сидят около него.