— Ты, наверно, ходишь трахаться в бордель, у вас их тут полным-полно, все мужики рассказывают, как вернутся.

— Нет, — ответил он задумчиво, — ты знаешь, я за деньги не могу. И не потому, что денег нету или жалко, просто не могу, и все тут.

— Ой, тогда приезжай к нам в Россию, — воскликнула она, — у нас еще по-прежнему бесплатно сколько хочешь.

— Нет, — ответил он печально, — я уже и так, как в молодости, не могу, как кошки — сошлись и разбежались.

— А как же ты да можешь? — спросила она недоуменно.

— Знаешь, — сказал он честно, — я уже могу только по любви.

— Бедный! — искренне выдохнула она. — Значит, ты уже совсем не трахаешься!

А монолог одного вьетнамца в памяти моей хранится много лет — он некогда учился с моим другом в одном институте. Поначалу он учился где-то в Италии, потом во Франции, а после у родителей иссякли деньги, и приехал он учиться в государство, обучавшее бесплатно, то есть в щедрую советскую империю. А говорил он, отвечая на расспросы, с дивной лаконичностью:

— Очень хорошая женщина — молодая итальянская женщина. Очень много страсти надо молодая итальянская женщина. Очень тоже хорошая женщина — молодая французская женщина. Очень много денег надо молодая французская женщина. Самая хорошая женщина — молодая русская женщина. Ничего не надо молодая русская женщина!

Малодостоверную историю о космонавте Армстронге излагали мне с поминутной клятвой, что подлинная. Он ведь, как известно, первым побывал на Луне, там же произнес перед камерой свои знаменитые слова, что маленький его шаг по Луне есть на самом деле огромный шаг всего человечества, и это все, что я о нем знаю. А оказывается, чуть отвернувшись в сторону и улыбнувшись, произнес он еще слова загадочные — будто бы сказал он: «Гуд лак, мистер Хатсон». То есть пожелал удачи некоему неизвестному лицу (фамилию могу я путать, суть не в ней). И будто бы с тех пор, как ни терзали его журналисты и другие любопытные, Армстронг молчал, как советский партизан на допросе. Но прошло время, он решил, что уже можно, и рассказал. Его соседом (у них были рядом дома) некогда был человек с упомянутой выше фамилией. Они, как водится у американцев, совершенно не общались друг с другом, лишь раскланивались, изредка встречаясь, только как-то утром вывели машины из гаражей одновременно и вместо формального всегдашнего «как дела?» — сошлись и незаметно разговорились. Так открыто и настолько хорошо разговорились, что сосед — абсолютно вопреки американской традиции замкнутости дел семейных — вдруг посетовал Армстронгу на некую неполноту своей семейной жизни. То есть как бы все там обстояло хорошо, однако же его жена давно уже и наотрез отказывала ему в оральном сексе. И будет от меня тебе оральный секс, в запале говорила она ему в ответ на упреки, не раньше, чем нога человека ступит на Луну. А через какое-то время космонавт Армстронг ступил на Луну. Каково же было самообладание этого человека, если он и там внезапно вспомнил о соседе-бедолаге!

С этой историей содержательно рифмуется случай моего восхищенного изумления перед человеческим талантом. У нас тут в Иерусалиме жил симпатичный мужик Саша Елин. Я говорю это в прошедшем времени, поскольку он теперь в Россию возвратился. Многих уехавших евреев туда тянет, как известно, не слабее, чем козла — в огород, а преступника — на место преступления. Саша когда-то сочинил великолепное одностишие — «Скажи отцу, чтоб впредь предохранялся». Многие теперь приписывают его себе, но я-то знаю подлинного автора. И вот мы как-то ехали в машине, и я Саше этому сказал:

— Старина, я знаю, что вы пишете стихи, и вы настолько благородны, что ни разу мне об этом не сказали. А давайте-ка проверим вашу рифмовательную жилу. У меня две строчки есть, а еще две я к ним никак не сочиню. Попробуйте?

И я прочел ему две никчемные строчки, развивать которые довольно было тяжко, ибо в них ни мысли, ни завязки темы не было:

Но Саша вызов принял. Он минут, наверно, двадцать помолчал, раздумчиво сопя, а после гениально продолжил:

А теперь меня сквозь время и пространство переносит память в Башкирию, где после института я работал машинистом электровоза. В оборотном пункте (это место, где кончается маршрут бригады, и где мы, немного отдохнув, принимали встречный состав, чтобы вести его обратно) — в городке Абдулино был так называемый бригадный дом, где можно было душ принять, поесть и отоспаться. Там работала буфетчицей огромная расплывшаяся баба с мятым и давно уже непривлекательным лицом (еще немало безобразили это лицо следы от оспы), с визгливым истеричным голосом и мерзейшими повадками советской продавщицы со стажем. К этой бабе наши машинисты в очередь стояли, чтобы переспать, не раз и мне с восторгом говоря, что это нечто умопомрачительное, и дурак я полный, что так морщусь. Я тогда стал исподволь поодиночке их расспрашивать, и только из третьего или четвертого рассказа смутно высунулась истина и подоплека общего восторга и влечения. Вернее, я ее не сразу опознал. И в ужас я тогда пришел по молодости лет. Оказалось, что таинственной изюминкой в этой кошмарной с виду и немолодой женщине была некая особенность ее постельного поведения: дурным и громким голосом во время траханья она безостановочно кричала одно слово. «Зарежу!» — кричала она каждому мужику. И они получали от этого аккомпанемента странное и сильное удовольствие. Это было, по всей видимости, нечто вроде острой приправы к их обыденно усталой семейной жизни, где давно уже секс превратился в забаву бытовую и рутинную, вроде будничной гигиены тела.

Надо бы вспомнить что-либо высокое, а потому здесь будет кстати некая история о мужском благородстве. Я человека этого уже не застал, он дружил с Сашей Окунем — от Саши и история. Шломо Вебер был еврей из Литвы, совсем юношей ушел на фронт, а в Вильнюс свой когда вернулся — обнаружил, что всех его родных и девочку, в которую он был влюблен, перебили литовцы еще до вступления немцев в город. Больше он там жить не мог. Он переехал при первой же возможности в Израиль, стал работать в Иерусалиме на радио, а все свободное время проводил в путешествиях — спал он с женщинами во многом множестве стран. Это увлечение занимало его целиком, больше он ничем в жизни не интересовался и ни о чем ином не разговаривал.

— И какая же у тебя была самая лучшая? — естественно, спросил однажды Сашка.

— О, самая лучшая была у меня в Эфиопии! — с уверенностью ответствовал Шломо.

— Черная? — плотоядно изумился Сашка.

— Что вдруг? — сказал Шломо. — Секретарша директора нашей авиакомпании.

И вспомнил, кстати, что была у него однажды и девица из России.

— Судьба как-то занесла меня в Индию, — повестнул он. — Там были соревнования волейболисток со всего мира. И я с одной девчушкой из России там случайно познакомился. Большая, с изумительной фигурой, дивное лицо, глаза лучистые, коса до попы, ей она играть мешала, но она не стриглась — полное счастье. Мы с ней полностью нашли общий язык, по городу бродили, где-то выпивали в забегаловках, хотя они и числились как рестораны, обсуждали все на свете…