А, простите, повеситься есть где в таком доме? Может найтись достаточно прочный крюк?

… Елена смеялась. Смех перешел в икоту. Потянулась к стоящему на тумбочке стакану, он разбился. Смех уже не смех был, а крик.

– Оксана, – услышала она рядом с собой голос Сергея Петровича, – выйди, пожалуйста, и закрой за собой дверь. Иди, иди, я тут сам справлюсь.

Вот, наверно, с того момента…

Оксана пошла в восьмой класс. Волосы стала носить распущенными до плеч, откуда-то взялась густейшая золотая копна, которую она тщательно, подолгу расчесывала перед зеркалом. «А разрешают в школе?» – спросила Елена. «Все так ходят», – Оксана снисходительно отозвалась. И туфли выпросила, правда, не новые, на высоких каблуках. Елена противиться не решилась. Сама себе не признаваясь, опасалась, что на Оксану ее запреты не подействуют, ни в чем она не может повлиять на дочь.

Когда Оксана на нее глядела своими серыми прищуренными глазами, Елена терялась, так себя чувствовала, будто надо ей оправдаться. С появлением Сергея Петровича девочка очень изменилась, не капризничала, как бывало, не упрямилась, но будто постоянно была настороже. С Сергеем Петровичем держалась вроде бы уважительно, но ни на миллиметр не приближалась: ни слова лишнего, всегда без улыбки, – Елена догадывалась, дочь старается, чтобы ни в чем придраться он к ней не мог.

Когда же ссорились супруги, а ссоры возникали, можно сказать, у них постоянно, Оксана не только никогда не вмешивалась, но хотела будто сказать всем своим видом – не знаю, не слышу, не ведаю ничего.

Дочь уже не пугалась ее слез. Когда-то в детстве в глазах девочки Елена, плачущая, прочла ужас. И жгучая волна признательности, до ликования, обдала тогда изнутри. Плакать вместе, вместе смеяться – ведь только в таком единстве подлинная любовь.

Так она, Елена, любовь понимала. До боли. Чтобы удостовериться. Чтобы затопило всю целиком. Чтобы срастись каждой клеточкой, сплестись, до полного единства спаяться – потому что так холодно, зябко одной.

Оксана же ни сочувствия, ни растерянности теперь не выказывала. Глядела в набухающее слезами Еленино лицо бестрепетно, как на неотвратимость. И тон, увещевающий, и тот давался ей с трудом: «Ну… из-за ерунды… ну, пожалуйста, не надо, мама».

Однажды Елена не выдержала, лежала на измятой постели у себя в спальне, зареванная, и Оксана зачем-то вошла. «Нет, больше не могу, разведусь», – сказала она, будто ни к кому не обращаясь. Оксана флакончики перебирала на туалете: «А кто нас будет тогда содержать?».

Елена онемела. Надо же, она об этом и не подумала, дочь подсказала и вышла тут же, на мать не взглянув.

И права ведь, права – так права ужасно. Елена уткнулась лицом в подушку. Но слово-то какое гнусное – «содержать».

Став женой Сергея Петровича, она ушла со службы. Да и что, казалось, давала ей эта работа в отделе информации в НИИ, куда добираться надо быть чуть ли не полтора часа. «Твои сто сорок, – Сергей Петрович сказал, – погоды не сделают. Я больше заработаю, если дома порядок будет».

Тогда эта фраза прозвучала как обещание новой, неслыханно прекрасной жизни, которой такая женщина, как Елена, и была достойна, – вот же наконец сумели ее оценить.

Оценили… Сергей Петрович говорил: «Я привык пользоваться полотняными салфетками. Да, полотняными, уж извини».

У него много оказалось привычек, за которые он так держался, точно опасался уронить свою честь. Тыкал вилкой в мясо брезгливо и, не притронувшись, отставлял тарелку. Елена безропотно ее уносила; в кухне, правда, ей предоставлялась возможность тарелку об пол разбить.

Но вместе с тем случались с ним приступы страстной влюбленности, когда он на коленях перед Еленой стоял, а она, незнакомая прежде с подобными выражениями чувств, не могла избавиться от мысли, что все это все как-то неловко, постыдно, но все же поддавалась…

Говорила себе: он меня очень любит. Да, это любовь. Да, вот бывает такая. Другие, верно, и представить не способны, что можно так любить.

Мысль о «других» утешала, в ней же Елена искала силы, чтобы снести следующую за приступом любви полосу придирок, мелочных, унизительных ссор. Она относила такие резкие перепады за счет характера Сергея Петровича, но как-то он ей сказал, после очередного скандала и последующего за ним тоже уже традиционного, но только все менее сладостного примирения: «Мне все-таки представлялось иначе… – задумался и, как бы рассуждая, советуясь, – странно, в твоей внешности есть то, что абсолютно отсутствует в самом характере».

И участливо, мягко: «Мне показалось, что в жизни с тобой… – но не закончил. – Словом, обычная история».

Она не пыталась ничего выяснить – поняла, сразу. Он в ней разочаровался, но куда ему было отступать? Неужели действительно она по первому взгляду и неосознанно то внушала, чего в ней не было? Или она теперь сломалась? Или вместе с молодостью исчезла в ней та радостная сила, звеневшая, как зов, но ей самой неподвластная и потому она удержать ее в себе не сумела?

Сергей Петрович курил, задумчиво на нее глядя. И вдруг сказал: «Знаешь, я хочу тебе посоветовать, вот когда настроение плохое, ты в постель не ложись, не хандри, обязательно что-нибудь делай. Моя жена… – смутился, поправился: – Ну, бывшая… Она в таких случаях уборку затевала, стирку и говорила, что помогает. Да и я сам…»