А потом возвращалась домой. Здесь ее уже никто не видел. Сумеет ли она до ночи дотянуть?

… Когда раздался телефонный звонок, она со всех ног бросилась, схватила жадно трубку.

– Елена? – услышала. – Николай говорит, – и знакомый смешок, – Михайлович. Встретиться бы надо, поговорить. Об Оксане.

Она сказала:

– Да.

За весь разговор она несколько раз только «да» сказала. И трубку повесила. Села на кровать. Сообщил, что сам к ней приедет. И время назначил сам. Конечно, он занят, ему и право выбора.

Сидела – и вдруг всполошилась: прибраться бы надо и себя прибрать. Подошла к зеркалу, волосы от лица оттянула. Боже, на кого стала похожа, старуха! Еще одно испытание, что увидит он ее сейчас.

А квартира точно разграбленная! И не отсутствием вещей, а какой-то иной пустотой впечатление это создавалось. Она сама впервые заметила, пока перед приходом Николая убиралась. Кабинет, бывший, Сергея Петровича: все там на месте вроде, а нежилой вид. Спальня: две кровати в одну плотно сдвинутые, и стыдно вдруг сделалось от этого ложа: ничья жена, зачем же тогда оно? Дверь с раздражением захлопнула, прошла к Оксане. А здесь комок к горлу подкатил при одном только взгляде – здесь пустота, как рана открытая, зияла. Тахта аккуратно застелена, на столике флакончики какие-то, и там же кукла сидела, блондинка, в тафтовом розовом платье.

Не уберегла! Забыла, что ребенок ведь еще совсем. Для себя опоры искала, искала, как бы самой отогреться, а девочка? Девочке мать была нужна, умная, стойкая, советчик…

Плакать вместе? А почему бы не утешать? Как важно, необходимо самой быть сильной и не искать поддержки, утешения в ком-то другом.

… Стояла, прислонившись к дверному косяку, когда раздался в дверь звонок, требовательный, нетерпеливый. Она сразу узнала…

– Здравствуй.

– Здравствуй.

Он снял плащ, остался в куртке, замшевой, той, должно быть, о которой Оксана рассказывала, что точно бархатная на ощупь.

Они не виделись – сколько? Москва большой город. Но все же выплывали какие-то люди, совершенно случайно попадались внезапно в магазине, в метро. Однокашники постаревшие – и никогда не узнать бы – о себе заявляли. Попутчики в поезде, соседи по больничной койке, знакомые, виденные один только раз, – их вот житейское море на поверхность вдруг выносило, поворачивало, хоть на мгновение, друг к другу лицом, лбами сталкивало, но ни разу, за столько лет, не встречала она первого мужа, родного отца своей единственной дочери.

Она ввела его в кухню. Белый пластиковый стол, белые подвесные шкафы на кафельных стенах. Как везде, как у всех. Она почувствовала облегчение, что может спрятаться от него за этот стандарт.

Высокие его колени не умещались под кухонным столом. Сел боком, заплетя одну за другую свои длинные ноги. Она чуть не прыснула – чисто нервный смешок, – но уж очень чужеродной, некстати, здесь, теперь показалась давнишняя его поза. Сколько лет прошло! Точно также на кухне, в доме ее родных, он сидел боком, неудобно, и пил чай.

– Ты что? – спросил подозрительно, заерзав.

– Что? – она бессмысленно отозвалась. – Чай, кофе хочешь?

– Чай, – проворчал.

В карманах порылся, достал пачку сигарет, зажигалку, выложил на пластиковую поверхность стола. Сколько пустых, штампованных жестов вносят в жизнь свою люди, она подумала, таких фальшивых, как в кино.

Разлив чай в чашки, придвинув машинально сахарницу к нему ближе и недовольная этим своим заботливым движением, села напротив.

– Научилась заваривать! – одобрительно произнес.

– Я думаю, ты пришел не мои хозяйские навыки проверять. Разговор, как понимаю, у нас серьезный.

– Да, – он сказал. – Собственно, что говорить… Раз у вас с Оксаной не получилось, пусть попробует у меня пожить. И все, собственно.

Поразительно! Она готовилась к этому разговору, чуть ли не наизусть выучила, что собиралась ему сказать, а он все свел к одной фразе: «и все, собственно»?

Не получилось – у матери с дочерью! Как просто, как ясно. Да где его способность, черт возьми, в души проникать, тонко чувствовать ситуацию, мастерски находить детали?!

Она рассердилась. Строго, пристально взглянула на него. Глаза в глаза. И будто впервые. Будто пропал гипноз, парализующий прежде ее волю. Почему раньше в его присутствии она так спешила всегда распластаться? Взывала к чувствительности его, не смея подняться ни разу с ним вровень? Превосходство его так ее угнетало? Но ведь он не во всем ее превосходил. И не столько она им восхищалась, сколько ореолу поддалась. Зависимость от посторонних мнений – тут-то и клюешь на дешевку.

Потому так поверхностно, непрочно и сложилась ее с Николаем судьба. Вне родительского дома, чужих привычек, чужих правил чувство ее не сумело себя осуществить. Она увязла – по молодости, по слабости характера?