– Ну, пожалуйста, мам!.. – протянул я тоном семилетнего ребенка, уговаривающего родителей купить ему долгожданную игрушку.

– Ну, хорошо, ладно, – сказала она. – Все равно мне придется поехать и купить продукты. И еще мне страшно не хочется подводить других.

– Они поймут, – сказал я. – Скажи им, что к тебе приезжает сын познакомить с невестой.

На несколько секунд она лишилась дара речи. Я терпеливо ждал.

– О, дорогой, – пробормотала она дрожащим от волнения голосом. – Это правда или ты просто так сказал?

– Это правда, – ответил я.

Едва успели мы свернуть на дорожку к ее дому, как мама выбежала встречать нас, в слезах и почти неспособная произнести и слова от счастья. И обняла Клаудию крепко-крепко, как никогда раньше.

– Что это ты ей такое сказал? – шепотом спросила меня Клаудия, когда мы вошли в дом.

– Сказал, что мы помолвлены, – ответил я. – Мы ведь с тобой теперь помолвлены, верно?

– Да, – с улыбкой сказала она. – Конечно, помолвлены. Но ты наверняка сказал ей что-то еще. Она знает о раке?

– Нет, – ответил я. – Это ты должна решить, говорить ей или нет.

– Думаю, что нет, – пробормотала она. – Во всяком случае, пока.

Вот и хорошо.

И мы прошли в просторную кухню – она же столовая и гостиная, и Клаудия сразу опустилась в кресло.

– Что случилось, дорогая? – сразу всполошилась мама. – У тебя что-то болит?

– Болит, Дороти, – призналась Клаудия. – Мне только что сделали операцию. На грыже. Но ничего страшного, скоро оклемаюсь.

– О, бог ты мой, – засуетилась мама. – Тогда тебе лучше прилечь на диван, вот тут.

И она запорхала, засуетилась вокруг будущей невестки, точно курица вокруг целого выводка цыплят, и вскоре Клаудия уже лежала на обитом ситцем диване с горой подушек, подоткнутых под спину.

– Ну, вот, – сказала мама и отступила на шаг, точно любуясь делом рук своих. – А как насчет чашечки горячего чая?

– С удовольствием, – ответила Клаудия и незаметно подмигнула мне.

Я оставил женщин – пусть себе и дальше укрепляют родственные взаимоотношения – и поднялся с сумками наверх, в гостевую спальню, по узкой винтовой лестнице.

Уселся на кровать и позвонил в контору по телефону матери. К этому времени Грегори уже должен был вернуться после уик-энда, и если повезет, Патрику, возможно, удастся убедить его за ленчем сменить гнев на милость и оставить меня на работе.

К телефону подошла миссис Макдауд.

– «Лайал энд Блэк», – бросила она в трубку обычным для нее суховатым тоном. – С кем вас соединить?

– Привет, миссис Макдауд, – сказал я. – Это мистер Николас.

– Ах да, – тон ее немного потеплел. – Мистер Патрик говорил, что вы можете позвонить. Но это не ваш номер.

Миссис Макдауд, подумал я, придерживалась нейтралитета. Не проявляла ко мне ни особого дружелюбия, ни враждебности. Очевидно, предпочла выждать, что решат старшие партнеры, и уж потом выработать свою линию поведения.

– Мистер Патрик и Грегори уже вернулись с ленча? – спросил я.

– Они и не ходили ни на какой ленч, – ответила она. – Они уехали на похороны. Наверняка пробудут там до конца дня.

– Как-то внезапно… – пробормотал я.

– Смерть часто бывает внезапна.

– А чьи похороны?

– Одного из клиентов Грегори, – сказала она. – Какого-то Робертса. Полковника Джолиона Робертса.

– Что? – переспросил я. – Что вы сказали?

– Полковника Джолиона Робертса, – повторила миссис Макдауд. – Мистер Патрик и мистер Грегори поехали на его похороны.

– Но когда же он умер? – воскликнул я. Ведь мы с ним виделись и говорили совсем недавно, в прошлую субботу на скачках в Сэндауне.

– Вроде бы его нашли мертвым вчера утром, – ответила она. – Скорее всего, сердечный приступ. Скончался быстро и неожиданно.

– И с похоронами тоже как-то поторопились, – заметил я. – Ведь он умер только вчера.

– Евреи, – объяснила она. – Быстрые похороны – это часть их культурной традиции, умершего положено похоронить не позднее чем через двадцать четыре часа после смерти. Очевидно, это связано с тем, что в Израиле всегда жуткая жара.

Просто кладезь информации эта наша миссис Макдауд. В апреле в Англии нет такой жары, как летом в Иерусалиме, но… традиции есть традиции.

И еще я никак не предполагал, что Джолион Робертс был евреем. Впрочем, какое это теперь имеет значение.