Во время войны, да и после, Ермолин видел старост, бургомистров, полицаев, бандеровцев, власовцев, «лесных братьев». Как правило, это были люди, сознательно ненавидевшие Советскую власть, выходцы из кулаков, помещиков, торговцев и других враждебных классов и кругов. Видел он и людей, ставших на путь предательства из-за малодушия, не выдержавших ужаса фашистских тюрем и лагерей. Но человека, пришедшего к измене таким путем, как Корицкий, Ермолин встретил впервые.

Ермолин разговаривал с Корицким несколько часов без перерыва. Долго и настойчиво расспрашивал Михаила Семеновича о его детстве, юности, студенческой поре; так врач доискивается до корней болезни, вылезшей наружу в зрелые годы. Так дошли они до момента встречи Михаила Семеновича с Инной после расставания.

— Она была единственным человеком, который меня понимал до конца... — с некоторой патетикой заявил Корицкий.

— Иначе говоря, — отпарировал Ермолин, — она поняла, что вы способны совершить тот шаг, который совершили?

— Вы не так меня поняли, — запротестовал Михаил Семенович.

— Почему же не так? Вас никто не понимал, все считали вас ученым-патриотом, ученым-гражданином. Все эти люди заблуждались, а Котельникова поняла вас правильно.

— Я не это имел в виду.

— Что же, в таком случае?

Корицкий подавленно молчал.

— Или вы считаете, что понимать — это разделять веру в вашу особую звезду? Раздувать ваше тщеславие слепым поклонением?

И на сей раз Корицкий промолчал.

— Ну хватит об этом, — Ермолин прихлопнул ладонью по столу. — В конце концов, Котельниковой нет, и мы никогда не узнаем полной истины о ваших отношениях. Не имеет значения, будете ли вы наговаривать на нее, или, наоборот, возьмете всю вину на себя. Это невозможно проверить.

— Я понимаю...

— Хорошо, что хоть понимаете. Теперь скажите, почему вы не пришли к нам сразу или хотя бы вскоре после похорон Инны Александровны?

— Это трудно объяснить сейчас. Как невозможно, проснувшись, понять, что и почему делал во сне

— А если попробовать.

Корицкий расстегнул пуговку под воротником рубашки, приспустил узел галстука, нервно дернув подбородком.

— Страх... Первое время я все ждал, вот-вот арестуют. Понимал, что самое лучшее — пойти куда следует и заявить обо всем. Не смог, боялся. Понимал и не мог. Это как паралич, человек видит, слышит, а пальцем шевельнуть не может.

— Чего же вы боялись, наказания?

— Только отчасти. Самое ужасное — это просто, сказать: «Я изменил Родине...»

— Как же вы наконец решились?

— Когда мы с Инной разрабатывали наш план, то никогда не упоминали таких слов, как «измена», «предательство». Теперь я понимаю почему. Чтобы не пасть в собственных глазах. А когда я поговорил с этим человеком оттуда... — Корицкий помолчал, вздохнул, потом закончил: — ...то все пришлось назвать своими именами. Сначала себе, теперь вот вам. Я понял, что не смогу выполнить то, что он от меня потребовал. Страх убил бы меня раньше... И я позвонил вам.

— А раскаянье? — это уже спросил Турищев. — Раскаянья в том, что вы совершили, выходит, не было?

Корицкий раздумчиво покачал головой.

— Я не отделяю этих мотивов друг от друга. Раскаянье — это тоже страх... Но уже перед содеянным.

— Вы готовы рассказать подробно обо всем, не устали? — спросил Ермолин.

— Готов.

— Тогда продолжим. Нас интересует прежде всего вопрос, когда и как была завербована Котельникова иностранной разведкой. Вам она наверняка рассказала об этом.

— И рассказала и не рассказала. То есть я восстановил историю ее измены из отрывочных рассказов, отдельных фраз, намеков, из ее поведения. Инна всегда была скрытна, замкнута и осторожна. Она понимала: если расскажет мне все сразу, я порву с ней или не приму ее чудовищного замысла, испугаюсь. Я не нашел сил воспротивиться...

— Как же вам представляется сейчас история ее предательства?

— Вы, наверное, уже многое знаете о жизни Инны, ее характере, ее слабостях. Нет, она не страдала модной теперь болезнью — вещизмом, не терпела модных и ненужных украшений, у нее был вкус к одежде и вещам. Она предпочитала внешнюю скромность во всем. Как я со временем стал понимать, Инна мечтала о чем-то большем, страдала идеей фикс — стать не просто богатой, не подпольной миллионершей, а богатой в западном понимании этого слова.

Она говорила об этом сначала как бы шутя, потом всерьез. Позднее от идеи перешла к ее воплощению. Ее напор был столь велик, что я не сопротивлялся, даже помогал ей — вот до чего может довести любовь!

— Только ли любовь? — строго спросил Ермолин.

— Нет, конечно. Извините. В основном честолюбие, зависть, желание скорей порвать с нелюбимой женой... Да, я начал с того, что по совету Инны восстановил добрые отношения с Осокиным. Сергей Аркадьевич охотно пошел на примирение.