Это прозвучало не как признание, а как заявление художника. Конфликт, изложенный в благопристойном виде для прессы. Я не смотрел на Эми. Я смотрел на Грейс на картине.

— Вы бросили ее совсем одну.

Повисло молчание. Наверное, она не ожидала такого обвинения. Или просто не ждала возражений.

— Это неправда.

— Я верю тому, что она сама мне говорила. Я видел, как она плакала из-за вас двоих. И это было искренне. Грейс не склонна устраивать представления.

— Она никогда ни о чем не просила, — сухо произнесла Эми.

Вот теперь я посмотрел на нее — пригвоздил своими желтыми глазами. Я знал, что ей неуютно — под моим взглядом неуютно становилось всем.

— Правда?

Эми выдерживала мой взгляд в течение нескольких секунд, потом отвела глаза. Наверное, она уже пожалела, что пригласила меня зайти.

Но когда она взглянула на меня снова, в глазах у нее стояли слезы, а нос некрасиво покраснел.

— Ладно, Сэм. Будем до конца откровенны. Знаю, порой я вела себя как эгоистка и видела то, что хотела видеть. Но это дорога с двусторонним движением, Сэм: Грейс тоже не была самой ласковой дочерью в мире.

Она отвернулась и вытерла нос краешком блузки.

— Вы ее любите? — спросил я.

Она склонила голову к плечу.

— Больше, чем она меня.

Я ничего не ответил. О силе чувств Грейс к родителям мне не было известно. Мне захотелось, чтобы вместо меня она сама сейчас очутилась здесь, и этой студии.

Эми вышла в примыкающую ванную и принялась громко сморкаться. Вернувшись, она остановилась в нескольких шагах от меня и промокнула платком. На лице у нее было странное выражение, какое бывает у людей, когда они собираются сделать, что то необычайно для них важное.

— А ты ее любишь? — спросила она.

Уши у меня запылали, хотя смущения я не испытывал.

— Я же здесь, — ответил я.

Она прикусила нижнюю губу и уткнулась взглядом и пол. И потом, не глядя на меня, задала еще один вопрос:

— Где она сейчас?

Я не шелохнулся.

После долгого молчания она вскинула на меня глаза.

— Льюис считает, что ты ее убил.

Я не почувствовал ровным счетом ничего. Еще нет. Тогда это были всего лишь слова.

— Из-за твоего прошлого, — продолжала она. — Он говорит, ты был слишком тихий и слишком странный, и вообще во всем виноваты твои родители. После этого ты просто не мог остаться нормальным и убил Грейс, когда узнал, что ей запретили с тобой видеться.

Кулаки у меня дернулись сжаться, но я подумал, что это будет плохо выглядеть, и усилием воли заставил руки расслабиться. Они гирями повисли по бокам, распухшие и чужие. Эми неотрывно смотрела на меня, оценивая реакцию.

Я знал, что она хочет слов, но мне нечего было ей сказать. Поэтому я лишь молча покачал головой.

Она печально улыбнулась.

— Я так не считаю. Но тогда… где же она, Сэм?

В груди шевельнулся червячок тревоги. Не знаю из-за чего — то ли из-за этого разговора, то ли из-за запаха краски, то ли из-за того, что Коул остался один в магазине, но мне стало не по себе.

— Я не знаю, — ответил я честно.

Мать Грейс коснулась моего локтя.

— Если найдешь ее раньше нас, — сказала она, — передай ей, что я люблю ее.

Я подумал о Грейс и смятом платье в цветочек, которое поднял с земли. О Грейс, рыскавшей сейчас где-то в чаще леса.

— Что бы ни случилось? — уточнил я, хотя едва ли любые ее уверения смогли бы убедить меня. Я расцепил руки: сам того не осознавая, я все это время тер большим пальцем шрамы у себя на запястье.

Голос Эми не дрогнул.

— Что бы ни случилось.

Я ей не поверил.

Коул Сен-Клер был такой человек, которому ты верил и не верил одновременно. Он был грандиозен, и казалось ему под силу совершить невозможное. Но при этом был просто скотиной и абсолютно не вызывал доверия.

Беда в том, что мне хотелось ему верить.

Коул сунул руки в задние карманы джинсов, словно в доказательство того, что и пальцем не собирается меня трогать, если только я сама не сделаю первый шаг. На фоне стеллажей с книгами он выглядел сошедшим с плаката, какие можно увидеть в библиотеках, — где знаменитости пропагандируют чтение. «Коул Сен-Клер призывает: ни дня без книги!» Вид у него был до крайности довольный собственным духовным величием.

Он вообще был чертовски хорош.

Мне вдруг вспомнилось дело, которое не так давно пел мой отец. Подробности я не очень помнила — если не ошибаюсь, это вообще было несколько дел, объединенных в одно, — какого-то придурка, в прошлом осужденного, обвиняли в новом преступлении. И мама тогда сказала что-то вроде: поверь человеку на слово. Ответ отца врезался мне в память навсегда, ведь это были первые и единственные умные слова, которые я от него услышала: «Человеческая суть не меняется. Меняется лишь то, что с ней делают».