Когда он ушел, я долго не мог уснуть, ворочаясь на старой кровати. Ржавые пружины так скрипели, что пугали блуждающие по горенке сновидения. Наконец уплыл в темную небыль и пробудился от простуженного петушиного ора.

Дом был старым и казалось, что в его пасмурных углах таятся души тех, кто проживал в нем. Смерти нет, вспомнил слова Вани, сидящего в коконе из фольги. Он ещё что-то говорил про туннель смерти, не помню. Но если нет смерти, то и нет жизни? Во всяком случае, здесь. Тогда что есть и как называть то, чем мы занимаемся?..

Однажды мама принесла кипу газет, чтобы я, видимо, прочитав их, занял активную общественную позицию; от скуки я пролистал оцинкованные краской страницы, и случайно наткнулся на заметку. Она называлась: «Родился в рубашке». Маратель бумаги с идиотским упоением живописал уникальный случай с сержантом Колей Новиковым:

«Трижды подрывался на мине его БТР, а Николай не получил даже царапины. И полоса везения не закончилась даже тогда, когда очередным взрывом была снесена башня боевой машины; четверо ребят погибли сразу, а Новиков, получив сильные ожоги, был отправлен вертолетом в госпиталь. Крылатая „скорая помощь“ была в воздухе, имея на борту помимо него ещё восемь раненых, и в неё попала неприятельская ракета. Только одному Николаю удалось выброситься с парашютом. Но горящая вертушка нагнала его при падении в воздухе, и шелковый купол вспыхнул, как факел. А до земли оставалась ещё добрая сотня метров.

… Нашли Колю неподалеку от дороги. Случайно. Думали — мертв, но, обнаружив слабый пульс, сразу же приняли все меры для борьбы за его жизнь. Только на двадцатые сутки пришел он в создание, и снова испытание: приговор врачей неумолим — в перспективе неподвижность.

Мучительные дни и недели тренировки. Стоять, ходить — всему этому пришлось учиться заново, призвав на помощь душевные силы, волю. Теперь Николай пытается бегать, поднимать больной рукой гири. Часами разрабатывает кисти рук. Он знает и верит, что должен стать полноценным человеком и сделает все, чтобы избавиться от инвалидности, работать по своей специальности слесаря, быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей, чтобы быть счастливым.»

Когда я э т о прочитал, меня вырвало на газетные страницы завтраком и окровавленной желчью. Потом сказал себе: сержант Коля Новиков молодец, я им горжусь, честь ему и слава, но как быть с теми четверыми, которые погибли сразу, как быть с теми восемью ранеными в крылатой «скорой помощи», как быть с теми, кто уже не может призвать на помощь душевные силы и волю, как быть с теми, кто не знает и не верит, что должен стать полноценным человеком, как быть с теми, кто мог быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей и быть счастливым? Как с ними быть?

Хочу задать этот же вопрос и тому, кто это нагадил:

— Эй, ты, счастливый лгунишка, словоохотливый пердунишка, как быть с ними?

Я хочу спросить и читателей этой замечательной заметки:

— Эй, вы, жалкий и рабский народец; эй, вы, верноподданные варварским идеям, ответьте: как быть с ними?

Как быть с вашими сыновьями, регулярно поставляемые вам же в надежных коробах из цинка?

Маленькое деревенское кладбище, похожее на лоскутное одеяльце, сползало в овражек, поросший чахлым и пыльным кустарником. Большинство могил было заброшено — на них темнели бедные деревянные кресты. Живые были слишком заняты бытием и не торопились навестить мертвых.

Мы с Иваном медленно шли по тропинке; за деревьями высеребривалась утренняя речушка. На отдаленном поле пылили трактора.

— Залипухинские, — сплюнул Иван. — Чую, свадябка сбудетца горяча…

— А что такое?

— Женишок Петюха из Залипухино, а мы с ними, как красны с белыми.

— И что?

— Воюем помаленька, — и, отмахнувшись, показал на могилу.

На ней ещё сохранился шалашик из венков. Высохшие цветы казались из жести. В них прятался портрет Вани в застекленном квадрате. Мой друг был юн, чист и вихраст. И смотрел из прошлого дружелюбно и весело.

По словам Ивана, хоронила вся деревня. Бабы и дети ревели, мужики пили, старики кляли иродов-кровопивцев при власти. А толку-то — Ваню не вернуть. И таких как он.

— Лучших выбивають, суки кремлевы, — вытаскивал из сумки бутылку водки. — Помянем раба Божьего?

— Помянем, — сказал я.

— Тебе ж, друже, няльзя, — вспомнил Иван.

— По такому случаю можно.

— Гляди, солдатик… — разливал водку по граненным стаканам. — Для кого жива вода, а для кого…

— Ничего, живы будем, не помрем, — сивуха рвалась из стакана, перебивая все остальные запахи утра. — Пусть земля Вани будет пухом.

— Пусть!..

Я заглотил горький сгусток, и через мгновение почувствовал, как неистовая боль прожигает расплавленным металлом пищевод и кишки; как из легких улетучивается живительный кислород; как край неба, качнувшись, вздергивается, словно воздушная, мне уже знакомая, завеса… и последнее, что вижу: с какой-то необъяснимой стремительностью к моим беззащитным глазам приближаются жестяные, рваные по краям куски мертвой планеты.

Однажды, как рассказывала мама, я в свои первые три года жизни забрел на огромную клумбу роз в ЦПКиО имени Горького. И без страха бродил там, как по прекрасной и благоухающей планете. И со мной ничего не случилось.