— Ты, тоже мне, придумал! — отмахнулся Николай.

— Это не я! От старых людей слыхал! Это вороны, лисы и соболи падаль жрать горазды. Волки могут задрать слабого! Но не рысь! Она с выбором! У кого кровь стылая, на того не кинется. А тебе хоть нынче жениться можно!

— Отстань! Все мы нынче женихи одной невесты! Она у каждого в изголовье стоит.

— Э-э, Николай! Не неси пустое! Иль не слыхал ты от бабки своей, как лесовички раньше парней проверяли, годен он в мужья иль нет? — откашлялся Викентий, самый старший в бригаде. Ему на нынешнее Рождество семьдесят лет исполнится.

— В детстве много чего слышал, да разве все упомнишь? — отмахнулся Николай.

— Слухай сюда! И не скалься! Это не сказка. Это быль. Давняя, нашенская! Ее не только знать, помнить надобно, — расправил усы и заговорил, глядя куда-то в тайгу по-рысьи немигающими глазами.

— Давно это стряслось. Когда наши деды, ступив на эту землю, молодыми были. Всяк из них был силен и красив, что кедр. Все любили жизнь. И хотели обосноваться здесь навсегда. Жить своими семьями. Но не повезло. В той первой партии переселенцев было много девок, но лишь одна из них стала мечтой каждого. Красивая, добрая, умная, умелая, она засела в сердцах всех парней. И шли в ее дом сваты из каждой семьи, где были парни. Уж очень хотелось каждому из них привести в дом Любушку, — усмехнулся старик. — Но она не спешила стать чьею-то женой. Никого не присмотрела и не пустила в сердце. Жила цветком. Самым лучшим и недоступным. Нет, никого не обидела, потому что отказала всем. Ни одному не отдала предпочтенья. Уж на что только не шли удальцы, чтобы обратила девица на них вниманье. Но ничего не получалось. Словно льдинка была у нее внутри вместо сердца.

— Ишь! Гордячка! Меня на ту пору не было, я б ее живо обломал! — не сдержался Алеха, ерзнув на скамье так, что она загудела на все голоса.

— Не было в Сероглазке второй такой, как Любушка! Все ее тропинки и дорожки были выстелены словами ласковыми, признаньями в любви, клятвами в верности — самыми горячими, цветами — только лучшими, песнями душевными.

— На сеновал или в копну ее заволочь надо было! Чего душу томить? — фыркнул Алексей. Мужики его взглядом осадили. Попросили помолчать.

— Уж на что красив и пригож был кузнец Василий! Кудри русые, глаза синие! Плечи в сажень! Сила богатырская! Лихую тройку на скаку одной рукой мог остановить, звонкие ручьи умолкали, когда пел он Любушке песни свои. Тайга слушала их завороженно. А девица — отвернулась. Не ответила взаимностью. От того кузнец опечалился. Без Любушки не мил ему стал белый свет. Увидела муки Василия бабка его старая. Разобиделась на девицу, за внука своего вздумала ей отплатить. И, встретив как-то в лесу, сказала Любушке: «Рада будешь воротить Василия, след его целовать станешь на сырой земле. Да не видать тебе счастья в жизни никогда! Упустила его, вместе с молодостью!» А бабка Василия, про то всем известно было, ведьмой жила, с нечистым дружбу водила, — вздохнул старик грустно. — А вскоре приехал в Сероглазку вдовец. В преклонных годах. Из себя — уродлив. Окривелый, горбатый и лысый. Язвительный, ехидный и жадный. Ходил он в грязной рубахе и портках на подвязках. В калошах и засаленном кашне, какое от покойной жены осталось в наследство. Было у него много детей. Мал мала меньше. Но наши бабы его не хотели видеть. Даже старухи не оглядывались в его сторону. А и он ими не интересовался. Враз Любушку приметил. И загорелись у старого бельмы, ровно у дурного хорька. Стал волочиться за девкой, гнусавить про любовь и чувства, какие она своим видом подняла у него с самого дна. Любаша, понятное дело, убегала, не желая слушать козла. А он за ней, придерживая портки за подвязки, повсюду скакал черной тенью. Всех прежних ухажеров от Любушки Василий отвадил. А тут не стало и его. Исчез куда-то, а куда, никто не знал. Словно испарился. Только все, кто видели кузнеца в последние дни, говаривали, что шибко сдал молодец. Одолела его печаль-кручина. Окутала волосы туманом седым. В глазах — тоска смертельная. И всем он сказывал, что не мил ему белый день… И все сидел на опушке леса, откуда хорошо виделся дом Любушки и смех ее доносился. Когда и куда делся Василий, не видел никто. А вдовец не знал преград. Заслал сватов к родителям девки, те в злобу пришли, взашей вытолкали. А вдовец рассмеялся козлино:

— В ножки мне поклонитесь, чтоб девку вашу в жены взял! А уж я подумаю…

— И словно черт подслушал. Через неделю гроза разыгралась страшная. Ударила молния в дом Любушки, и тот в мгновение сгорел дотла. Люди даже понять ничего не успели, как вся семья осталась без крова. Сгорело все. Даже скотины в сарае не осталось. Лишь баня уцелела. В нее и ушла семья жить. На голые полки, без куска хлеба. От горя через неделю померла мать. Вскоре после нее отец не выдержал, влез в петлю. Осталась Любушка с тремя младшими детьми и старой бабкой своей, которая с горя и вовсе ослепла. Конечно, пока девка жила при родителях в своем дому, женихи роем шли. А тут? Возьми ее голую, да еще с таким выводком? Ведь всех приюти и накорми! Кому такое надо? Враз любовь прошла, и Любушку перестали замечать. Уж какие там песни? Сплошные насмешки посыпались прямо в глаза. Обидные, больные и злые… А девке уж жизнь не мила. Ползимы кое-как промучилась. А когда остался последний мешок картошки, призадумалась: стоит ли ей жить, отнимать у меньших и бабки последнее? Решилась в тайгу уйти навовсе и там отдать душу Богу.

— Во дура! Грибов, ягод насобирала б. Рыбы наловила б! А то ишь, сидела да кручинилась! Принца ждала! Самой шевелиться надо было! — не выдержал Тарас.

— В ту последнюю ночь села она возле бабки и залилась горючими слезами. Все прощенья у нее просила за прошлое и будущее. Мол, не поминай лихом. Над вами люди сжалятся, не дадут помереть с голоду, а и я Господа за вас молить стану, чтоб пощадил и помог. Вот так-то до свету, пока в Сероглазке все спали и никто не мог увидеть и осмеять ее последний путь, пошла в тайгу. А по пути все плакала горючими, Василия вспоминала и жалела, что отказала ему, не вышла за него. И будь он теперь в Сероглазке, не глянул бы на ее беду. Забрал бы к себе. Вот с такими думками вышла из Сероглазки на санный путь. Аккурат под Рождество Христово! Морозы в ту пору стояли ошалелые. А у девицы ни платка, ни валенок. Только и одежда — юбка с кофтой да лапти на ногах. Едва вышла за поселок, тут и кладбище. Подошла к могилам отца с матерью поздороваться и проститься, глядь, оградой они отгорожены. Новой да затейливой. Узнала работу кузнеца. В голос взвыла. Звать стала. Сугробы вокруг могил целовала,где он ходил. Все просила простить ее. Да только никого не дождалась и пошла к лесу, дороги не видя. Уже к опушке приблизилась. Подошла к дереву, под каким Василий сидел. И решила помолиться перед кончиной. Только встала на колени, чтоб прощенья у Бога испросить, громадная рысь с дерева на нее сиганула. Сшибла с ног. И шипит в лицо. Так страшно. И гонит из тайги, грозится, теснит на дорогу.

— Дурная рысь! Сожрать эту девку стоило!

— Любушка, перекрестясь, говорит ей: «Зачем мешаешь мне уйти из жизни, когда мне все в ней опостылело? Разве я тебя чем обидела? Уж лучше помоги мне помереть, чем жить заставляешь. Пропусти меня в тайгу. Там, в сугробе отойду, чтоб мертвую меня не осмеивали люди, увидев на дороге. Сжалься! Поимей сердце ко мне — дитя тайги! Дай мне последний приют в доме твоем!»

— Воротись домой! К своей судьбе! Вдовцу окривелому! Будешь его женой! Ради младших и бабки своей смирись с судьбою несчастной. Коль счастье упустила, горе познай. И не приходи сюда, не зови кончину, покуда меньших не вырастишь. Они не повинны в твоей глупости. Зачем оставила их? На кого? Беги назад! И чем скорее вернешься, тем лучше для тебя! — проговорила рысь.

— Уж лучше умру на дороге, чем жить с ненавистным вдовцом! О! Если б могла вернуть Василия! Как счастлива была бы я услышать его голос! Ноженьки его целовала, кудри гладила б, только бы увидеть его! Верно, встретимся, когда умру! Будь живым, вернулся бы!

— Молодцы всем дороги! Ты с вдовцом живи! Его падальная кровь никому не нужна! Даже зверю таежному! Коль отвергла Василия, живи в горестях.

— Пощади! С милым тягость — в радость. С

постылым — пирог хуже сухаря, колом в горле встанет. Слезами запивать придется не только мне! За что моих так наказывать? За мою глупость я сама отвечу. Они при чем?