Шрифт:
— Наша цель — мир, — резко сказал «император». — Но он невозможен, пока есть Парфия.
— Это почему же?
— Потому что она… есть. Она вытесняет Рим из областей, которые необходимы для его процветания.
— Но мы тоже можем сказать, что Рим мешает нашему процветанию и потому подлежит уничтожению. Однако не говорим.
Раздался немыслимо дикий рев. Никакой хищный зверь не испускает таких жутких, безумных, утробно стонущих, хриплых, остро визгливых и обреченно тяжелых звуков.
Разве что человек. И то лишь в состоянии буйного помешательства или в кошмарном сне.
Мимо палатки, яростно вскинув голову и роняя с отвислых губ крупные клочья пены, промчался огромный верблюд-самец. Стройные и нежные молодые верблюдицы в посольском караване, остановившемся поодаль, беспокойно заметались. Весна. В эту пору верблюд страшен. Самый опытный вожак не решается к нему подойти, — он может искусать, затоптать…
Все молчат. Все с нетерпением ждут, что скажет Красс. Ибо от того, что он скажет, зависит, быть может, судьба всего Востока.
Но Красс не думает о ней: он давно решил для себя судьбу Востока. Он думает о том, как достойно ответить послу, — так ответить, чтобы о его словах вспоминали и через тысячу лет…
И Красс нашелся.
— На все твои дерзкие вопросы, варвар, — произнес высокомерно Красс, — я отвечу… в Селевкии.
Верблюд схватил длинными желтыми зубами юную верблюдицу за холку. Она, как водится в любовных играх, лягнула его и, призывно оглядываясь, трусцой побежала в степь…
Посол засмеялся издевательски и вместе с тем — с полынной горечью и протянул «императору» голую, узкую и смуглую ладонь:
— Скорее тут вырастут волосы, Красс, чем ты увидишь Селевкию…
— Какой ответ! Ах, какой ответ! — Петроний даже прослезился от умиления. — Я запишу. Он достоин самого Александра…
Военный трибун, как давеча — бешеный верблюд, носился с пеной на губах по лагерю и каждому встречному, даже простому солдату, рассказывал, как находчиво и остроумно Красс сразил тремя словами наповал дерзкого парфянского посла: «Отвечу в Селевкии…»
О последовавших затем словах Вагиза не упоминалось.
«Нужно сделать его легатом, — думал довольный Красс. — Но чуть позже. Успеется».
Ему не терпелось стянуть легионы к Зевгме, к месту, удобному для переправы.
…Ночью Петроний с какими-то стариками в остроконечных колпаках долго глазел на ясное звездное небо. И что ему там понадобилось? До сих пор его взор был прикован к земле.
Утром он явился возбужденный.
— Я держал ночью совет с персидскими звездочетами — ахтармаранами их зовут. Они определили — планета Марс благосклонна к тебе. И внушили мне боги мысль: нельзя ли переименовать планету Марс в планету Красс? По созвучию подходит. Марс — Красс. К тому же ты родом из древнего римского племени марсов, не так ли? Их святилище стояло когда-то на Палатине. И разве сам ты не бог войны? Все сходится наилучшим образом…
— После, после. — Отвислые губы Красса расплылись в сладостной улыбке. — Когда я вернусь из похода. Нужно такую честь заслужить, — проявил он скромность.
«Я назначу его легатом», — решил окончательно Красс.
Но Петроний никогда не станет легатом. И за планетой Марс останется ее старое название. Юная и хитрая верблюдица-судьба, уведя в каменистую степь, обманет старого верблюда…
В благодатном Мехридаткерте встают еще раньше, чем в Риме.
Едва за расшитой золотыми звездами черно-синей шелковой завесой ночи шевельнулся и назрел рассвет и завеса от него стала сереть, а звезды тускнеть, Сурхан, накинув на голые плечи старую шубу, вышел в сад.
Здесь все пока что черное. Сурхан провел большой ладонью по ветке граната и ощутил терпкую влагу. Он отер ею лицо и грудь.
Голова, как медный котел с песком. Тягостна ссылка, пусть она и почетна. Считается почетной. Слоняйся без дела по стенам, у частых бойниц, пьянствуй от скуки, ублажай наложниц.
Тьфу! Что из того, что ты способный военачальник? Умей делать хоть что-то лучше других — ты уже всем соперник и враг. Давай-ка, друг мой любезный Сурхан, махнем рукой на все, взбунтуем вольных саков своих, сожжем дотла проклятый этот «священный» город парфянских царей и уйдем назад, на Яксарт…
Над головой, в темной кроне шелковицы, раздалось резкое:
— Вррре-ешь! — И затем — мелодичный флейтовый свист: — Фью-тью! Лью-пью! Пою…
В звонкой песне — недоумение, будто кого-то ищут, зовут, но не могут найти.