Шрифт:
— Буханка хлеба с каждым днем дороже, — согласно вздохнул Альфред.
— Именно. И я сейчас пишу заметку для следующего выпуска о том, почему мы вынуждены снова повысить цену на газету.
При взлете Альфред крепко вцепился в подлокотники своего кресла и стал смотреть в иллюминатор на Мюнхен, с каждой секундой становившийся все меньше и меньше. Забавляясь испугом Альфреда, герр Попов, сияя золотыми коронками, прокричал сквозь рев моторов:
— В первый раз летите?
Альфред кивнул и отвернулся к окну, радуясь, что шум делает дальнейший разговор с Поповым и остальными двумя пассажирами невозможным. Он подумал о комментарии Эккарта насчет «дружеского трепа»… почему ему с таким трудом дается легкая болтовня? Почему он такой скрытный? Почему он не сказал Эккарту, что лишь однажды путешествовал в Швейцарию со своей теткой, и еще несколько лет назад, прямо перед тем как разразилась война, — вместе с невестой Хильдой побывал в Париже? Возможно, ему просто хотелось вымарать из истории свое балтийское прошлое и родиться в фатерлянде заново как гражданин Германии… Нет, нет, нет — он понимал, что причины этого уходят глубже. Ему всегда было страшно раскрываться. Именно поэтому два его разговора в пивной с Фридрихом были такими необыкновенными и такими… освобождающими. Он попытался копнуть глубже, заглянуть в собственную душу, но, как всегда, сбился с пути. Мне нужно меняться… я должен снова навестить Фридриха.
На следующий день Попов доверил Альфреду обсуждать с возможным спонсором платформу партии и объяснять, почему эта партия единственная способна остановить иудеобольшевиков. Банкир, у которого на мизинце ослепительно сияло бриллиантовое кольцо, спросил Альфреда:
— Я так понимаю, что официальное название вашей партии — это Национал-социалистическая немецкая рабочая партия. По-немецки — Nationalsoziahstische Deutsche Arbeiterpartei?
— Да.
— К чему вам такое неуклюжее и смутительное название? Смотрите, в ее названии «национал– » подразумевает правых, «социалистическая» — левых,«немецкая» — опять правых, а «рабочая» — снова левых! Это невозможно! Как ваша партия может быть всем сразу?
— Именно этого и хочет Гитлер — быть всем для всех людей. Кроме евреев и большевиков, конечно! У нас долгосрочные планы. Наша первая задача — в ближайшие несколько лет войти в парламент крупным представительством.
— Пф-ф, парламент! Вы, что же, верите в то, что невежественные массы могут управлять государством?
Нет. Но сначала мы должны добиться власти. Наша парламентарная демократия фатально ослаблена наступлением большевиков, и я обещаю, что мы со временем полностью покончим с такой системой. Гитлер повторял мне эти самые слова множество раз. И в своей новой платформе он сделал цели партии предельно ясными. Вот, я привез с собой экземпляры этой новой программы — «25 пунктов»…
По завершении всех визитов Попов одарил Альфреда пухлым конвертом с французскими франками.
— Отличная работа, герр Розенберг! Эти франки будут сопровождать вас в ваших европейских странствиях. Ваши презентации были превосходны, как и уверял меня герр Эккарт. И на таком хорошем русском языке! Это произвело на всех крайне благоприятное впечатление.
Впереди целая свободная неделя! Какое наслаждение — просто ехать туда, куда душа пожелает! Эккарт был прав: он действительно слишком много работает. Шагая по улицам Парижа, Альфред сопоставлял их веселье и изобилие с мрачностью Берлина и бедностью возбужденно кипящего Мюнхена. В Париже шрамы войны были почти незаметны, его горожане казались хорошо питающимися людьми, рестораны ломились от посетителей. И притом Франция, наряду с Англией и Бельгией, сосала из Германии кровь и жизненные силы с помощью драконовских репараций! Альфред решил провести в Париже два дня (его манили художественные галереи и торговцы искусством), потом сесть на поезд, идущий на север, в Бельгию, а затем — в Голландию, страну Спинозы. Оттуда он намеревался предпринять долгое путешествие по железной дороге домой через Берлин, где собирался заглянуть к Фридриху.
Столица Бельгии, Брюссель, пришлась Альфреду не по вкусу. Ему был ненавистен вид бельгийских правительственных зданий, тут враги Германии только и занимались тем, что придумывали новые способы ограбить фатерлянд. На следующий день он посетил немецкое военное кладбище в Ипре, где немцы понес,\и чудовищные потери в мировой войне и где столь храбро сражался Гитлер. А потом устремился на север, в Амстердам.
Альфред не имел представления, что он ищет. Он знал только, что проблема Спинозы никуда не делась, что она так и зудит в закоулках его души. Его по-прежнему интриговал этот еврей, Спиноза… Нет, сказал он сам себе, не интриговал, будь честен: он тебя восхищает — так же, как восхищал Гете. Альфред так и не вернул в библиотеку свой экземпляр «Богословско-политического трактата». Часто мучимый бессонницей, он по ночам в постели прочитывал по нескольку абзацев этой книги. По какой-то необъяснимой причине, забираясь в постель, он ощущал странную тревогу и боролся со сном. И об этом тоже надо было поговорить с Фридрихом.
В поезде он раскрыл трактат на той же странице, на которой задремал в предыдущую ночь. И в который раз поразился бесстрашию Спинозы, осмелившегося в XVII столетии подвергать сомнению религиозные авторитеты. Удивительно, как точно он указывал несообразности в Священном Писании и на абсурдность рассмотрения любого его документа как имеющего божественное происхождение, ведь они так и пестрят человеческими ошибками! Особенно его забавляли те пассажи, где Спиноза утирал нос священникам и раввинам, которые считали, что обладают привилегией на понимание намерений Бога:
И если они считают богохульником того, кто говорит, что Писание в некоторых местах ошибочно, то спрашивается: каким именем я назову тогда их самих, то есть тех, кто приплетает к Писанию все, что угодно, кто до того унижает историков священных книг, что о них думают, как о людях, без толку болтающих и все путающих, кто, наконец, отрицает ясный и самый очевидный смысл Писания?
А посмотрите, как Спиноза одним махом расправляется с еврейскими мистиками-фанатиками: «Читал также и, кроме того, знал некоторых болтунов-каббалистов, безумию которых я никогда не мог достаточно надивиться».
Какой парадокс! Еврей одновременно и храбрый, и мудрый! Как Стюарт Хьюстон Чемберлен отреагировал бы на проблему Спинозы? Почему бы не навестить его в Байрейте и не спросить? Да, я так и сделаю — и попрошу Гитлера поехать со мной. В конце концов, разве мы двое — не его интеллектуальные наследники? Скорее всего, Чемберлен придет к выводу, что Спиноза — не еврей. И он был бы прав — как мог Спиноза быть евреем?! При тогдашней повсеместной и всеобщей религиозности он все же отвергал еврейского бога и еврейский народ. Спиноза обладал мудростью души — должно быть, в нем текла нееврейская кровь.