Руфь задумчиво поворачивала на блюдечке чашку с кофе.

– Мы иногда подглядывали за ними, – сказала она. – Правда, мы боялись подойти близко. Мы думали, что к ним опасно прикасаться.

– А вы знали, что после смерти они возвращаются?

Она покачала головой:

– Нет.

– И вас ни разу не заинтересовали эти люди, атаковавшие ваш дом по ночам?

– Нам никогда не приходило в голову, что они… – Она медленно покачала головой. – Трудно в это поверить.

– Разумеется, – сказал он.

Они ели молча, и он время от времени поглядывал на нее. Так же трудно было поверить в то, что перед ним – настоящая, живая женщина; трудно было поверить, что после всего, что было за эти годы, у него появился напарник.

Он сомневался, пожалуй, даже не в ней самой: сомнительно было, что в этом потерянном, забытом богом мире могло произойти нечто подобное, воистину замечательное.

– Расскажи мне о них еще что-нибудь, – попросила Руфь.

Он поднялся, снял с плиты кофейник, подлил в чашку сначала ей, потом себе, отставил кофейник и снова сел.

– Как ты себя чувствуешь?

– Лучше, спасибо.

Он удовлетворенно кивнул и потянулся за сахарницей. Размешивая сахар, он сочувствовал на себе ее взгляд. О чем она думает? Он глубоко вздохнул, пытаясь понять, почему он так скован. В какой-то момент он решил, что ей можно доверять, но теперь он снова сомневался.

– И все же, ты мне не веришь, – сказала она, словно читая его мысли.

Он быстро взглянул на нее и пожал плечами:

Да нет… Не в этом дело.

Конечно, в этом, – спокойно сказала она и вздохнула. – Что ж, хорошо. Если тебе надо проверить мою кровь – проверь.

Он подозрительно посмотрел на нее, недоумевая. Что это? Уловка? Он едва не поперхнулся кофе. Глупо, – подумал он, – быть таким подозрительным.

Он отставил чашку.

– Хорошо, – сказал он. – Это хорошо. Он глядел на нее, а она – в свою чашку.

– Если ты все-таки заражена, – сказал он, – я сделаю все, что смогу, чтобы вылечить тебя. Она встретилась с ним взглядом.

– А если не сможешь? – спросила она. Он замешкался с ответом.

– Там видно будет, – наконец сказал он. Некоторое время они пили кофе молча. Наконец он спросил:

– Так как, сделаем это сейчас?

– Пожалуй, – сказала она, – лучше утром. А то… Я себя все еще неважно чувствую.

– Ладно, утром, – кивнул он.

Трапеза закончилась в полном молчании. Нэвилль лишь отчасти был удовлетворен тем, что она согласилась позволить ему проверить кровь. Больше всего его пугала возможность обнаружить, что она действительно инфицирована. Теперь ему предстояло провести с: ней вечер и ночь и, может быть, узнать ее жизнь, увлечься ею, а утром ему придется…

Затем они сидели в гостиной, разглядывали плакат, пили понемногу портвейн и слушали Шуберта. Четвертую симфонию.

– Я бы ни за что не поверила, – она, похоже, совсем пришла в себя и выглядела вполне веселой, – никогда бы не подумала, что снова буду слушать музыку. Пить вино.

Она оглядела комнату.

– Да, ты неплохо потрудился, – сказала она.

– А как было у вас? – спросил он.

– Совсем по-другому, – сказала она. – У нас не было…

– Как вы защищали свой дом? – прервал он.

– О! – Она на мгновенье задумалась. – Мм обшили его, разумеется. И полагались на кресты.

– Это не всегда действует, – спокойно сказал он, некоторое время понаблюдав за ее лицом. Это озадачило ее.

– Не действует?

– Отчего же иудею бояться креста? – сказал он. – Почему же вампир, при жизни бывший иудеем, должен бояться креста? Дело здесь в том, что большинство людей боялись превращения в вампиров. Поэтому большинство из них страдали истерической слепотой к собственному отражению в зеркале. Но крест – лишь постольку-поскольку – в общем, ни иудей, ни индуист, ни магометанин, ни атеист не подвержены действию креста.

Она сидела с бокалом в руке, глядя на него без всякого выражения.

– Поэтому крест действует отнюдь не всегда, —, сказал он.

– Ты не дал мне закончить, – сказала она. – Мы еще использовали чеснок.

– Я полагал, что тебе от него дурно.

– Просто я нездорова. Раньше я весила сто двадцать, а теперь только девяносто восемь фунтов.

Он согласно кивнул. Но, выходя в кухню за новой бутылкой вина, он подумал, что за это время она должна была привыкнуть – все-таки три года.