Так сновидение каждый раз повторялось — до того последнего раза, два года тому назад. Сначала все было как обычно (сон о животном), мой зов отзвучал, сердце у меня опять остановилось. Но тогда наступила тишина. Ответа не было. Я прислушивался, но не услышал ни звука. Я впервые ждал ответа, который обычно так удивлял меня, будто я никогда раньше его не слышал, но ожидаемый ответ не прозвучал. И вдруг со мной что-то произошло: будто до сих пор мир доходил до меня только через слух, теперь же я ощутил себя существом, обладающим чувствами, действующими через органы и непосредственно, открылся восприятию и ощущению, открылся дали. И тогда не из нее, а из воздуха близ меня беззвучно пришел ответ. Собственно, он не пришел, он был там. Он был там — могу, поясняя, сказать — уже до моего зова, был вообще там, и теперь, когда я ему открылся, позволил мне воспринять его. Я воспринял его с такой же полнотой, как звучащий ответ в моих прошлых снах. Если бы мне потребовалось сказать, чем же я его воспринял, я бы сказал: всеми порами моего тела. Он так же соответствовал, так же шел навстречу мне, как ответное звучание в любом из моих прежних снов. Он даже превосходил его неведомым, трудно определимым совершенством — именно тем, что он уже всегда был.

Перестав его воспринимать, я вновь, более чем когда-либо, ощутил звучащую, как колокольчики, уверенность: свершилось.

Сообщающееся молчание

Как самое горячее словесное общение еще не составляет разговор (яснее всего это проявляется в странном спорте мыслящих людей, метко называемом дискуссией, способностью разбивать друг друга), так для разговора не нужен звук, не нужен даже жест. Язык может быть лишен всех чувственных знаков и оставаться языком.

Конечно, я имею в виду не нежное проникновенное молчание влюбленных — им для выражения своих чувств и взаимного понимания достаточно общности, преисполненного близости Устремления взоров вдаль. Но я имею в виду и не совместное мистическое молчание, которому, как говорят, предавались францисканский монах Эгидий и Людовик Французский (или почти так же два хасидских раввина); во время однократной встречи они не произнесли ни слова, но, "пребывая в отражении божественного лика", узнали друг друга; ведь и здесь еще может быть что-либо выражено жестом, поворотом тела одного к другому.

Поясню, что я имею в виду, на примере.

Представьте себе двух людей, сидящих рядом в одиночестве мира. Они не говорят друг с другом, не смотрят друг на друга, даже не поворачиваются друг к другу. Они не близки, каждый из них ничего не знает о жизни другого, сегодня ранним утром они встретились на своем пути. Они не думают в этот момент друг о друге; нам незачем знать, о чем они думают. Один спокойно сидит на занимаемой ими скамье в позе, вероятно, ему привычной, открытый всему, что может произойти; весь его облик как будто говорит: быть готовым недостаточно, надо действительно быть здесь. Другой — его манера держаться не выдает его — степенный, сдержанный человек; но тому, кто его знает, известно, что на нем с детских лет лежит заклятье, что его сдержанность нечто большее, чем манера поведения, за нею скрывается непроницаемая неспособность к общению. И вот — предположим, что это час, когда могут быть сломлены семь железных оков, сжимающих наши сердца, — заклятье неожиданно снимается. Но и теперь этот человек не произносит ни слова, не шевелит ни одним пальцем. И все-таки он что-то делает. Освобождение произошло без его участия, пришло неизвестно откуда, но теперь он совершает нечто, он устраняет свою сдержанность, над которой властен лишь он. Свободно течет из него сообщение, и молчание несет это сообщение другому, кому оно и было предназначено, и тот открыто принимает его, как всякую судьбу, которая его ждет. Никому, даже самому себе, не сможет он сказать, что он узнал. Да и что знает он о другом? Знание и не нужно. Ибо там, где между людьми установилась открытость, пусть даже не в словах, прозвучало священное слово диалога.

Диалог между людьми, хотя он обычно находит свое выражение в звуке и слове (буквы относятся сюда лишь в особых случаях, например, когда друзья передают друг другу в каком-либо собрании записки, описывающие их настроения), может, следовательно, вестись и без знаков, правда, не в объективно постигаемой форме. К его сущности относится как будто еще некий внутренний элемент общения. В свои высшие моменты диалог выходит и за эти границы. Он совершается вне сообщаемого или доступного сообщению содержания, даже самого личного по своему характеру, и все-таки не в виде "мистического", а в полном смысле фактического, пребывающего в общем мире людей и в конкретной временной последовательности события.

Можно предположить, что это относится к особой области, к эротике. Однако именно этого здесь я для объяснения моей мысли касаться не буду. Ибо Эрос в действительности еще удивительнее, чем изображает его в генеалогическом мифе Платон*, а эротическое отнюдь не является, как легко можно было бы предположить, концентрацией и развитием диалога. Более того, я не знаю ни одной области, где бы так, как здесь (к этому я еще вернусь), диалогическое и монологическое смешивались друг с другом и одновременно противоборствовали бы друг с другом. Многие прославленные восторги любви есть не что иное, как наслаждение от неожиданной полноты актуализированных возможностей своей собственной персоны.

Скорее бы я подумал о незаметном, но значительном уголке существования, о взглядах, вспыхивающих между незнакомыми людьми, ровным шагом идущими мимо друг друга в уличной толпе. Некоторые из этих взглядов, мелькая без определенной направленности, открывают друг другу две предрасположенные к диалогу натуры.

Но действительно показать то, что я имею в виду, я могу только на примере событий, которые завершаются превращением коммуникации в общение, следовательно, воплощением диалогического слова.

Передать читателю в понятиях, о чем здесь идет речь, невозможно. Но показать на примерах можно, только не надо бояться брать их из глубинных пластов личной жизни, когда речь идет о важном. Да и где еще нам их найти?

Моя дружба с одним ныне уже умершим человеком возникла при обстоятельствах, которые можно, если угодно, назвать прерванным разговором. Дата его — весна 1914 г. Несколько человек, принадлежащих к различным народам Европы, собрались в неопределенном предчувствии катастрофы, чтобы попытаться создать наднациональную авторитетную инстанцию. Переговоры происходили в атмосфере откровенности, субстанциальная плодотворность которой превосходила все, что я когда-либо ощущал: она оказывала на всех участников собеседования такое воздействие, что все фиктивное устранялось и каждое слово становилось фактом. Когда мы приступили к вопросу о круге людей, от которых должна была исходить общественная инициатива (было принято решение собрать их в августе того же года), один из присутствующих, обращавший на себя внимание выражением страстной концентрации и строгой силой любви, высказал сомнение в целесообразности того, что названо слишком много евреев, вследствие чего ряд стран будет непропорционально своему населению представлен живущими в них евреями. Хотя и мне были не чужды подобные соображения, так как я полагаю, что еврейство может сыграть действительно плодотворную роль в построении прочного мира только в своей общности, а не в виде разрозненных частей, тем не менее высказанное мнение в такой форме показалось мне несостоятельным. И в качестве убежденного еврея, каким я являюсь, я это опротестовал. Не помню уже, почему я заговорил об Иисусе и о том, что мы, евреи, понимаем его внутренне во всех побуждениях и движениях его еврейской сущности, остающихся недоступными всем исповедующим христианство народам. "Понимаем так, как это недоступно Вам", — обратился я непосредственно к выступавшему ранее священнику. Он встал, я также стоял, мы посмотрели в глаза друг другу. "Забыто", — сказал он, и мы братски обнялись в присутствии всех.

Выяснение отношений между евреями и христианами превратилось в союз между христианином и евреем, и в этом превращении свершился диалог. Мнения исчезли, во плоти произошло фактическое.

Здесь можно ждать два возражения, одно веское и одно сильное.

Мне можно возразить: там, где речь идет о существенных, "мировоззренческих" взглядах, разговор нельзя обрывать таким образом; каждый из его участников должен полностью проявить себя в своей неизбежной для человека односторонности и именно вследствие этого реально понять, что он ограничен другим участником: тогда оба они ощутят судьбу нашей обусловленности и встретятся в ней.