Я не со всем у Бубера могу согласиться; и вероятно, не со всем согласится читатель. Для ортодоксальных иудаистов неприемлема лю-

1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 28. Кн. 1. С. 176.

бовь Бубера к Иисусу; для большинства христиан трудно принять, что частный случай духовного развития, переход от Ветхого Завета к Новому, подводится под общее правило о противоречиях "прогресса" или, лучше сказать, — о роковой неизбежности развития. Иван Ильич знал, что все люди смертны; но одно дело все, а другое — он, Иван Ильич! И рассказ Льва Толстого передает всю невыносимость смерти…

Мое самое главное возражение — в другой области. Я не могу принять отстранения от мистики, в которой сливаются Я и Ты. Любовь Я и Ты, отношения Я — Ты прекрасны, но слияние, доходящее до совершенного исчезновения Я, как у Джелаледдина Руми, как у бесчисленных мистиков Востока, — также прекрасно. Без ряда противовесов невозможно обойтись аналитическому уму. Индийская традиция мудрее, признавая четыре пути спасения: обрядовой веры, любви к Богу, безмолвного созерцания абсолютной целостности и постоянного усилия, направленного к изменению сознания. Хотя я готов согласиться с Бубе-ром в том, что мистика — вещь небезопасная. И отстранение от мистической экзальтации имеет глубокий смысл.

В юности Бубер был захвачен этой экзальтацией, выросшей в особый, отгороженный от повседневности мир. "По ту сторону оставалось привычное существование с его делами, здесь же господствовали отрешенность, просветление, восторг вне времени, вне следствий…" Но однажды, продолжает Бубер свой "Диалог", — "однажды после испытанного днем "религиозного" вдохновения я принимал у себя незнакомого молодого человека" и не понял, что посетитель ждал ответа — стоит ли жить? Бубер не вложил всего себя в диалог, оставался в рамках " нерелигии", в рамках "Я-Оно". Его потрясло, когда он узнал, что посетитель вскоре покончил с собой. "С тех пор я отказался от такой "религиозности", которая есть лишь исключение, изымание, выход из повседневности, экстаз, или она отказалась от меня. Теперь у меня есть только повседневность, из которой я никогда не выхожу. Тайна больше не открывается, она ушла или поселилась здесь, где все происходит так, как происходит. Я не знаю иной полноты, кроме полноты каждого смертного часа с его притязаниями и ответственностью".

Это по большей части верно для человека, который уже сложился и думает теперь о том, как вести других, слабых, слепых. Народу, массе мистика доступна только как экзальтация со всеми ее болезнями. И лучше — без экзальтации. Однако существует опыт трезвой мистики, опыт великих духовных писателей современности: Ауробиндо, Кришнамурти, Судзуки, Томаса Мертона, Силуана Афонского, Антония Сурожского (вероисповедание здесь не решает; решает личность). И существует не всем доступная, но хорошо разработанная культура переходов от созерцания к действию и от действия вновь к созерцанию. По определению Судзуки, "ваш обычный повседневный опыт, но на два вершка над землей". Думается, это повседневное молитвенное общение с Ты давало и Буберу "два вершка над землей", которых нет в его полемически резкой формулировке.

Созерцание не только удваивает и удесятеряет силы мистика. Во многих случаях ближнему нужно не только внимание (которого юному Ьуберу роковым образом не хватило), а именно встреча с человеком, только что вышедшим из безмолвия, как Мотовилову, увидевшему Серафима Саровского. Если бы Серафим не "безмолвствовал", он не показал бы наглядно, что такое "стяжание Святого Духа" и не дал бы своему духовному сыну неповторимого урока.

Возможно, молодой Бубер просто не перешел известного порога, после которого созерцание само рождает порыв к действию. Но даже это неполное созерцание оставило в нем некоторый след, некоторую почву опыта, на которую впоследствии опиралась его мысль. Так мне, по крайней мере, кажется. Впрочем, страх перед моральными последствиями мистицизма нам, современникам массовых истерик, также понятен. Жизнь полна дурными примерами, которых Бубер, отвернувшись от мистицизма, избежал. Самое страшное здесь не то, что он пережил. Страшнее другое: воображение капли, почувствовавшей себя океаном; убеждение, что только так, только следуя ему, можно спастись, и слепота веры поклонников, готовых принять крупицу таинственного вдохновения (не всегда истинного) за второе пришествие. Сравнительно со всеми такими безумствами полемика Бубера с мистицизмом сохраняет смысл и не может быть отброшена.

Однако я остаюсь убежденным, что религия сегодняшнего и завтрашнего дня все больше будет уходить в личный опыт созерцания, в часы и дни отрешенности, из которой рождается творчество (в том числе — нравственное творчество, способность найти выход при столкновении заповедей). Вера без символа веры не может держаться на "чувстве плеча", на племенной солидарности (ее нет больше). Вера стала делом личного риска (это Бубер признает); а личность, подвергающая сомнению стереотипы традиции, не может обойтись без "уверения Фомы", без непосредственного опыта глубинного созерцания, без собственного проникновения в духовное единство, каким бы слабым ни было это проникновение сравнительно с древними откровениями. Равновесие созерцания и действия у каждого человека свое, и то, которого достиг Бубер, остается его личным, достойным, впрочем, самого глубокого уважения. Говоря его же словами, Ты, к которому он обращается, — это подлинный Бог и Бог каждого.

В заключение — краткая справка, с которой обычно начинают (и отбивают вкус к чтению сухой информации). Мартин (по-еврейски Морд-хе, Мордехай) Бубер родился в 1878 г. в Вене. Детство провел в Галиции, в имении деда. Учился в Вене, Лейпциге, Цюрихе и Берлине. Защитил диссертацию по истории христианской мистики эпохи Возрождения и Реформации. В 1923 г. опубликована книга "Я и Ты", принесшая ему мировую славу. В 1923 г. занял кафедру истории еврейской религии и этики во Франкфуртском университете. Со временем объем деятельности кафедры расширился и охватил общие вопросы религии и философии. Однако после 1933 г. все это было свернуто. Зигзаг в сторону коллективизма "заглушил", по выражению Бубера, одиночество личности и растворил ее в "народе", из которого евреи были исключены. В 1936 г. Бубер эмигрировал в Швейцарию. Принимал участие в конференциях, проводившихся в Понтиньи (Франция) с 1935 г., где познакомился с Бердяевым, который однажды выступил в ходе дискуссии после доклада, сделанного Бубером. По признанию Бубера, из русских философов наиболее близок ему Л. Шестов, с которым он был лично знаком и переписывался. Из Швейцарии Бубер переехал в Палестину. С 1938 г. он — профессор социальной философии в Иерусалимском университете. После второй мировой войны выезжал с лекциями в США, ФРГ. В 1960–1962 гг. Бубер стал президентом Израильской академии наук. В 1963 г. в Амстердаме ему была вручена Эразмовская премия. Умер в Иерусалиме в 1965 г. Последняя крупная его работа — "Происхождение и сущность хасидизма"

Г. Померанц

Мир двойствен для человека в силу двойственности его соотнесения с ним.

Соотнесенность человека двойственна в силу двойственности основных слов, которые он может сказать.

Основные слова суть не отдельные слова, но пары слов.

Одно основное слово — это сочетание Я-Ты.

Другое основное слово — это сочетание Я-Оно; причем, не меняя основного слова, на место Оно может встать одно из слов Он и Она.