Шрифт:
С первых дней, как только хозяева вынули зимние рамы и распахнули окно, щенок не мог оторвать глаз от зелени, от птиц, с задорным чириканьем проносящихся над деревьями и кустами, от котов, путешествующих по балконным карнизам, и от ребят, упоенно гонявших мячи.
Он часами следил за игрой, подвывал, взвизгивал и нетерпеливо подпрыгивал.
Мяч свечкой взлетал у окошка. Из щенячьей груди вырывался восторженный лай. Но тут отворялась дверь из кухни, и хозяйка швыряла щетку или веник, стараясь забить в самый дальний угол непрошеного болельщика.
Выгрузив все проклятия и ругань, женщина удалялась, а ушастая голова снова появлялась в окне, полная самого горячего и простодушного любопытства.
Дети, кошки, собаки, машины — все это бегало и кричало на улице. В окна доносились острые запахи весенней земли, солнца, помойки… Джан рвался на волю всеми помыслами и желаниями. Иногда (ох, какой он тогда поднимал оглушительный лай и какую устраивал суету!!) хозяин говорил ему: «Подай сворку, Джан, и арапник! Пойдем погуляем!»
Пес, роняя от спешки, приносил свой ремень и плетеный ременный прут, доставал из-под кровати для хозяина сапоги, тормошил на вешалке его пальто, тащил впопыхах женские шляпки, галоши, войлочные спальные туфли и купальный халат и рад был все положить к ногам своего властелина, лишь бы… лишь бы скорее туда, на травку… покататься по ней на спине… подрыгать всеми четырьмя лапами…
Часто неуклюжий щенок в суете опрокидывал что-нибудь, и тогда вместо прогулки хозяйка больно стегала его арапником, а он огрызался из-под дивана, следя за ее ботинками горящими ненавистью глазами.
К весне Джану исполнилось уже четыре месяца.
Рос он быстро и как-то по частям: то росла голова, — и он, бегая, все кувыркался; то передние лапы на щенячьем тщедушном тельце принялись вырастать, как чужие, — тяжелые, неуклюжие, длинные, — то вдруг взялись расти уши.
По такому бурному росту кормили его очень плохо, небрежно и скудно. Скупая хозяйка провожала проклятиями каждый глоток его болтушки и часто за целый день не удосуживалась бросить ему ни кусочка.
Джан и сам мог бы взять себе пищу. Он знал, где лежит хлеб и мясо: хозяйка нарочно оставляла еду на столе, чтобы голодный щенок проворовался.
Щенок голодал, мучился, голодные слюнки текли у него изо рта, и он не мог отвести глаз от продуктов, лежавших так близко.
Но кровь многих поколений восставала в нем против воровства. Он рожден был охранять, а не красть у своих хозяев. И он, даже не сознавая этого, геройски соблюдал традиции своего гнезда.
Он был тощ, долговяз и нескладен. Но опытный взгляд знатока никогда не скользил равнодушно мимо его нелепой фигуры.
Всякий раз на прогулке хозяина Джана останавливали и расспрашивали, кто хозяин этой молодой великолепной собаки? Отчего она такая измученная, тощая, — не больна ли? Ведь это очень ценная, очень породистая собака, и если она больна, ее обязательно надо лечить… За этими словами предлагался ряд хороших рецептов, лекарства для улучшения аппетита… И вдруг собеседника озаряло, и он с возмущением восклицал: «Да, может быть, это просто от голода?! Ну, знаете ли, собака достойна лучшего обращения! Не продаст ли ее хозяин в более заботливые и умелые руки?? Сколько он хочет за нее?!.»
Эти весьма справедливые и очень нелестные расспросы и разговоры приводили мягкотелого и добродушного Джанова хозяина в исступление.
Мрачный, как туча, возвращался он с прогулки, устраивал жене допрос и в течение дня сам кормил ликовавшего щенка.
А на следующий день хозяйка возмещала свою обиду тем, что не давала Джану ни крошки…
Так он и рос: задерганный, забитый, голодный, без доброго слова, которого так жаждет преданное собачье сердце, и без привязанности, потому что ему некому было ее отдать.
Джан остается один
Однажды щенку выпало редкое счастье: он шагал по весенней земле, через лес и полянки, направляясь с хозяином в гости на дачу.
Сколько впечатлений свалилось на него сразу!.. Какие запахи, шорохи! Сколько зверушек в траве! Сколько птиц на ветках! А трава! А цветы! И следы, таинственно пахнущие, куда-то манящие, зовущие следы!
Все эти переживания разом отражались на оторопелой Джановой морде. Щенок весь трясся, его большие, нескладные лапы заплетались, подгибались, глаза сами собой разбегались по сторонам, уши и губы ходили ходуном, а с хвостом творилось что-то уж вовсе невообразимое…
Отправляясь к приятелю на дачу, хозяин второпях успел только сунуть Джану краюшку черствого хлеба.
На даче, куда Джан пришел со своим хозяином, было много веселых людей; в открытые окна видны были столы с едой и раздражающе пахло из кухни.
На хозяина напали, тискали его, обнимали и Джану, который за него заступился, пребольно отдавили лапу. Щенка привязали в отдалении, к перилам кухонного крыльца. И забыли о его существовании.
Гости ели, пили, еще громче смеялись и пели. Запахи кухни наполняли весь воздух.