Шрифт:
Он уже не услышал, как к двум ожесточенным голосам неожиданно присоединился третий. Этот спокойный голос по радио трижды произнес:
— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
Москва госпитальная
На окраине Москвы в старинных, петровского времени, казармах разместился Центральный эвакогоспиталь.
12 декабря 1942 года, после тяжелых боев под Ржевом, в этот госпиталь был доставлен раненый летчик, Семен Гаврилович Сердюков.
В полку имя его произносилось в числе героев, блестяще выполнивших особое задание. Он был представлен к ордену Отечественной войны 1 степени.
А в коридоре эвакогоспиталя дежурный врач, наклонившись к носилкам, определял, чем помочь человеку, которому жить остается, может быть, считанные минуты?!
Стараясь не потерять ни одной из этих драгоценных минут, эвакогоспиталь тотчас же, даже без регистрации, переправил Семена Гавриловича «на оперкойку» в Большой семеновский госпиталь.
Стояли жестокие холода, и первой заботой врача было сохранить хотя бы лучик живой теплоты в человеке. Он прежде всего велел влить ему спирту.
Раненый стал согреваться.
У врача появилась надежда. В числе других оперированных, снова через эвакогоспиталь, летчика отправили теперь уже на улицу Горького, в бывшую глазную больницу.
Но и там опытная дежурная, не заглядывая в историю болезни, поскорее передала его лечащим врачам.
Получив телеграмму, Нина Александровна Сердюкова выхлопотала пропуск в Москву и поехала на поиски мужа.
Из Большого семеновского ее послали в Центральный эвакогоспиталь, а из Эвако снова в Семеновский… И так несколько раз…
В телеграмме же предупреждали: «Торопитесь выездом».
Наконец, несчастной, мечущейся женщине посчастливилось столкнуться с врачом, который поил Семена Гавриловича спиртом, и по его указанию она, не помня себя, помчалась на улицу Горького.
По всей обстановке чувствовалось, что дело плохо, совсем плохо. Нечего ей было надеяться застать мужа в живых.
Худенькая, измученная горем, работой, хрупкая женщина с великими трудностями пробиралась от Семеновской заставы на улицу Горького. Метро в то, военное, время не работало. Нужно было протопать по сугробам через всю Москву.
Слезы застывали на ее щеках. «Нет, не застану я его в живых!» — шептала Нина Александровна. Она вспоминала лица дежурных врачей, регистраторов, как они все махали руками и говорили: «Нету, нету, отправили давно»…
Но зачем же тогда они его отправляли в другие госпитали?! Стало быть, надеялись еще?! — начинала она возражать сама себе. И это высушивало слезы, и она повторяла:
— Пусть калека!.. Пусть изуродованный! Душа у него прежняя… Только бы найти живого!..
Редкие прохожие оборачивались и смотрели вслед заплаканной, громко разговаривавшей с собою женщине в стеганке.
Так добралась она, наконец, до Пушкинской площади.
В регистратуре глазного госпиталя поспешно просмотрели списки и коротко ответили: нет!
— А я знаю наверное, что есть, — с яростью отчаяния закричала несчастная. — Я никуда отсюда не двинусь, пока не найду!.. Велите спросить по палатам: Семен Гаврилович Сердюков. Сердюков! Я никуда все равно не пойду… Хоть убейте!..
В палатах начали выкликать Сердюкова.
— Может быть, очень тяжелый? Не успели зарегистрировать, а он и скончался, — вслух раздумывала регистраторша.
В палате «особо тяжелых» тоже окликнули Сердюкова. Семен Гаврилович слышал и чувствовал, что это как-то должно касаться именно его, но что ему нужно было сделать, он не мог уяснить.
В приемной еще раз повторили:
— Видите, нету такого!
Нина Александровна поняла, что исчезает последняя надежда.
— Как нет? — услышала она вдруг голос. — Сердюков у меня. Где его жена? Кто спрашивает Сердюкова?!
Двое молодых врачей — женщина и мужчина — в белых халатах остановились возле Нины Александровны Они словно измеряли силы этой прозрачной, слабенькой женщины.
Ей сказали, что муж ее очень плох. Она стала еще бледнее, до синевы, но твердо взглянула на врачей.
— Он умер уже?! Не мучьте меня! Я вынесу любую правду.
— Нет. Он жив.
— Он жив! Он будет жить? Отчего он в глазной? Он ослеп?!
— Он очень плох. Вам надо будет говорить с ним спокойно и бодро. Ему сейчас нельзя знать правды. Тогда, может быть, он еще выживет. Надо поддержать в нем желание жить. Понятно?
— От меня он не узнает правды.