— Ничего, — буркнула, задыхаясь. И вдруг следом как выпалит:

— Не ходи к нам, Валерий…

Я даже растерялся. Стоим у подъезда института, народ уже на работу тащится, а тут выясняй отношения.

— Хорошо, — бормочу, — только Шекспира я не брал.

— При чем тут Шекспир? — кривится тетка. — Шекспир… Пропади они пропадом сто Шекспиров! Не ходи к нам, Валерий. Покамест не ходи… — бормочет она, но не зло, а скорее просит.

— Не извиняйтесь — не приду.

— Не надо обижаться, — тянет Александра. — Я сама буду к тебе приезжать. И на огород не езди. Там все без тебя сделают. Ну, не обижайся, пожалуйста.

— А что же все-таки?..

— Не надо спрашивать, Валерий. Я сама буду сюда приезжать.

— Можете не приезжать.

Я уже понял, что дело не в английском классике, но давлю на педаль — вдруг проговорится.

— Можете не утруждаться. И я не приеду, чтобы сберечь вашу библиотеку.

— Ох, боже мой, при чем тут библиотека?! Я же знаю, что ты честный юноша. Ты очень неглупый юноша, Валерий…

Смех меня разбирает от этого «юноши».

— Ну, пойми, Валерий, я не могу сказать…

— Не говорите. Сам знаю.

— Ничего ты не знаешь, — злится она. — Мне надо идти, Валерий. «Эмка» за воротами ждет.

— Это вместо «студера» теперь?

— Да. Пока расследуют…

— И Павел Ильич там?

— Дался тебе этот Павел Ильич! — вдруг как крикнет она. — Павел Ильич! Павел Ильич! Всюду Павел Ильич! Нет там твоего Павла Ильича!

— А чего вы на него злитесь?

— Ничего… — отворачивается. — Не приезжай к нам, Валерий. Очень-очень прошу.

— Не буду. Перед Анастасией Никитичной я виноват, конечно… Такое чувство, будто сам за баранкой сидел…

— Какие глупости говоришь, Валерий! Ты же взрослый. Пойми, ну, не могу я тебе всего сказать. Ты же умный, славный парень.

Хвалит меня, а голос у нее такой, как вчера был у матери. Словно она вся на нем висит, как на телеграфном проводе. Словно сейчас он перервется, и она сверзится на землю.

— У вас все такие психовые? — снова спросил Выстрел, когда я вернулся в конюшню. Он лежал на материнском топчане, пристроив ноги в казенных бутсах на шерстяной покрышке. Оккупант! Я искал зеркало и помазок. У меня всегда все бог знает где распихано.

— Ты бы разделся, — сказал летчику.

— Мысль, — кивнул Выстрел… — До часа могу подавить. Поставь будильник.

— Возьми под кроватью. Только он еле ходит.

— Ну и ну…

— Вот простыни, — сказал я, прикрывая дверцу шкафа. — Извини, что рваные.

Целые я на всякий случай приберег.

— Спасибо, — сказал он, расшнуровывая свои казенки. — Ты что, уходишь?

— Дел по горло.

Я намыливал щеки. Воду из-за этого проклятого электричества не на чем было нагреть.

— Спать не ложась? Ну, силен! А мне восемь положенных — вот как нужны, — он резанул ладонью по шее.

— Ничего, — зевнул я, выбирая лезвие поострее. — В душевую схожу — спячку смоет.

— Погоди. Сядь. Мы ж даже не потолковали. Ну, чего решил? Институт выбрал?

— Без меня выбрали. Сдам на аттестат — попаду куда-нибудь на ракеты или на точную механику. Мне один черт.

— Ты же к алгебре способный.

— Жрать я способный. — Ножик был тупой, щеки драло. — Мне, Гриня, ничего неохота. С одной девочкой по улице ходить охота. Как увижу ее — дурею. А больше ничего.

— Ну, девочки — это еще не вся жизнь. А ее делать надо.

— Знаю. С товарища Дзержинского.

— Ну не обязательно, Чкалов. Тебе что же — прославиться не хочется?

— Нет. — Тупое лезвие подбородок никак не брало — не хватало еще порезаться.

— Ну, а вдруг девочка уйдет от тебя к какой-нибудь знаменитости? Что тогда?

— Повешусь, — ответил я, оглядывая свою худую морду.

— Нет, всерьез…

— А всерьез, Гриня, на всякую знаменитость еще два миллиона знаменитостей познаменитей. Что ж мне всю жизнь надрываться — бегать наперегонки?.. Плевать мы хотим на знаменитостей, — сказал я своему соскобленному подбородку.

— Не храбрись. Серьезно, кроме шуток — кем хочешь стать?

— Не знаю. Мне все равно. Только бы никого ни о чем не упрашивать и чтоб не кричали. Чтоб вытягиваться ни перед кем не надо было. Я терпеть не могу таких, перед кем нужно плечи расправлять, в струнку вытягиваться.

— Да, в армии… — вздохнул летчик.

— В армии ничего, — сказал я. — Там, понимаешь, все ясно-понятно. На плечах у каждого сказано, кто такой. А на гражданке вроде все равны, но мать наркома по имени-отчеству, а он ей: «Здрасьте, товарищ Антонова».