Наутро вся команда ждала пассажира. Поверенный уведомил, что тот прибыл из весьма неблизких мест, и обычаи его, привычки и манеры могут сильно отличаться от тех, к которым привыкли уважаемые купцы. Нельзя сказать, чтоб Петр Алексеевич сгорал от любопытства — за две недели насмотрелся он на массу разных чудищ, но одно дело глядеть, другое — везти с собой! Это смущало. Но уж больно хорошая цена была предложена за переправку пассажира и его багажа.

Ждали и Вавилу, который куда-то запропал, хотя должен был находиться при своем месте. Наконец он объявился с небольшим кошелем, вместившим, видимо, плоды его коммерции. Был он весел и даже с дедом Андреем поругался, скорее, по привычке.

Дождались и пассажира.

Из экипажа выбралось малорослое существо с серой морщинистой кожей и лысой головой, на которой болтались вислые, помятые уши. Существо постояло с минуту, хлопая глазами и озираясь, затем размяло члены и занялось бурной деятельностью.

Ни «здрасьте», ни «утро доброе» сказано при том не было. Жбанков изумленно наблюдал, как четверо носильщиков, прибывших на том же экипаже, деловито заносили в нутро снаряда свертки, чемоданы, саквояжи, торбы, короба…

Последнее, что понесли на себе носильщики, был большой каменный идол, обернутый в мягкую и как бы прозрачную тряпку. Пассажир при этом проявил большое усердие: носильщики кряхтели и тужились, обливаясь потом и пуча глаза, а он мелкой обезьяной скакал вокруг и громким визгом предупреждал любое, по его мнению, проявление неосторожности.

На том погрузочные работы закончились.

— Степан, — тихо позвал Петр Алексеевич. — Поди укажи чужеземцу кабину, где прежде вологодские холсты лежали, там сухо.

Необходимыми для разговоров языками, понятно, никто не владел — ни хозяева, ни пассажир. Приходилось показывать ему все руками и громко, раздельно кричать в уши, хотя он все равно ничего не понимал.

Перед самой отправкой вышла легкая заминка. Чужеземец вроде бы желал, чтоб его поселили рядом с идолом, хотя идола носильщики снесли к грузу, где живому существу селиться было совершенно неудобно. Напрасно Степан убеждал его всей силой своего красноречия, напрасно изображал фигуры руками и строил на лице разные гримасы — пассажир визжал, прыгал чуть не до потолка и проявлял массу беспокойствия. Пришлось мужикам самим перетащить идола прямо к нему в нумер, ибо носильщиков уже отпустили. Тогда чужеземец угомонился.

Еще раз он проявил было норов, когда Степан с дедом Андреем взялись приматывать истукана веревкой к скобе. Но тут уж его визгу никто внимания не уделил: случись какая тряска при подъеме, тяжеленная каменюка могла покатиться и пассажира изувечить.

Наконец, помолясь, взлетели. Подъем, ввиду привычки, переносился уже легче. Однако купец счел за лучшее провести первую половину дня в своей койке, привязанный, пока курс снаряда не будет выровнен.

С первого же дня пассажир начал выказывать свои необычные свойства. Да что там необычные, попросту скверные! Мог средь обеда зайти в общую залу и у любого прямо из рук забрать кусок пищи. Мог его надкусить, а если не понравится, тут же и бросить. Всепостоянно крутился под ногами, толкался и никому не желал уступать дороги. Жбанков велел мужикам терпеть заграничного подданного, который, быть может, и слыхом никогда не слыхивал, что у русских принято каждому кушать из своей тарелки. Мужики на словах соглашались, а промеж собой роптали.

Удивляла и кошачья привычка чужеземца засыпать в любое время в самых неожиданных местах. Раз он уснул прямо в кресле Меринова, раскидав в стороны свои обвислые уши. Во сне он пошевелил ногами какие-то рычаги, и снаряд от этого немножко тряхнуло.

Однажды дед Андрей зашел по какой-то надобности в его кабину и потом рассказывал, что увидел следующую картину: вислоухий чужак стоит перед своим каменным изваянием и что-то ему по-своему втолковывает, а между делом достает из мешочка желтые шарики и бросает идолу в дырку, которая, должно быть, по замыслу ваятеля означала рот.

— Язычество, как оно и должно быть, — пробормотал инженер.

— Оно понятно, что язычество, — отвечал ему дед, хмурясь, — а все ж на душе мерзостно. Погань…

На третий день Меринов предупредил, что с завтрашнего обеда начнется опять летание под потолком.

Мужики это степенно обсудили, а Гаврюха с беспокойством сказал, что надо бы приучить чужеземца вести себя смирно.

Позже к Жбанкову в кабину вошел Степан и сказал:

— Барин! Вели рыжему Вавиле у чужеземца червонцы не выманивать. Это прямо срам один, что делается.

Петр Алексеевич насторожился. Вот что оказалось.

Однажды, когда мужики столовались, чужеземец по своему обыкновению ворвался и вырвал кусок у Вавилы чуть ли не изо рта.

Вавила тут же вскочил, заорал, замахнулся на пассажира и обложил его такими матюками, что всем стало неловко.

Чужак, видать, сообразил, что сделал непотребное, достал из-за пазухи мешочек, а из мешочка — золотой червонец! Ну, не червонец, но золотой кругляш сходных размеров. И протянул его Вавиле вроде как в уплату за беспокойство.

Тот, не будь дурак, и обратил все себе в пользу. Стал оказывать чужеземцу разные услуги, носить ему горшки с едой, а когда тот их принимал — протягивал руку. Плати, мол. Чужеземец без разговоров давал кругляш. За полдня Вавила восемь штук уже слупил.

Услышав это, Петр Алексеевич пошел искать Вавилу. Нашли его в нумере у чужеземца. Вавила был сплошная любезность, он держал в руках корец с квасом и сладко улыбался.

— Ну-ка, выйди, — бросил ему Жбанков, нахмурив брови.