Сохранилось немало воспоминаний о том, как вели себя во время шахматной игры те или другие мастера прежних времен. Шахматы как борьба, как искусство стали сейчас во многом иными, чем раньше, но всегда были, есть и будут любители нервно бегать по сцене либо сидеть, не вставая, все пять часов игры. По-видимому, шахматы так поглощают психику шахматистов, так прочно овладевают их мышлением в процессе игры, что те не всегда в состоянии контролировать себя или во всяком случае видеть себя со стороны. Но и в том и в другом случае их манера, их стиль поведения представляют для зрителей исключительный интерес.

По свидетельству уже упоминавшегося С. Кананыкина, героем московского международного турнира 1925 года был отмеченный печатью гениальности 21-летний мексиканский маэстро Карлос Торре, выигравший знаменитую партию у Эмануила Ласкера. «…Изумляли, – писал Кананыкин, – не только его успехи, но и совершенно необычная манера игры: он почти не сидел! При первой же возможности он порывисто вставал и принимался расхаживать… в стремительном темпе ходока-марафонца. Никогда до этого (да и после) я не встречал такого бьющего через край игрового волнения».

Это волнение было следствием (или причиной?) психического расстройства, которое вскоре помешало талантливому мексиканцу выступать на шахматном поприще.

Полной противоположностью была манера игры Ласкера – он мог просидеть за доской с неизменной сигарой долгие часы: в нем не бурлило игровое волнение, в нем шел процесс философского осмысления того, что происходит на доске, осмысления того, что происходит в душе противника. Когда Торре одержал блистательную победу, Ласкер, по словам С. Кананыкина, под аккомпанемент неистовых аплодисментов возбужденных болельщиков «с эпическим спокойствием положил короля и тихо сказал, что он все время помнил об этой угрозе, но в последний момент о ней… «просто забыл».

Ласкер и Торре находились в смысле манеры вести себя за игрой на разных полюсах, но имели при этом нечто общее – оба были очень естественными в своих проявлениях. Между тем известно немало случаев, когда шахматисты, причем самого высокого класса, прибегают подчас к подлинно актерским приемам, стараясь ввести противника в заблуждение. Не в обиду истинным актерам будь сказано, тут уже происходит полное слияние шахматиста и лицедея, хотя в отличие от актерского искусства, цель которого – произвести максимальное художественное впечатление, здесь исполнитель откровенно стремится к личной выгоде.

При этом случается, что шахматист сознательно пренебрегает требованиями этики, более того, откровенно нарушает ее. Слабым оправданием подобных действий может быть лишь то, что шахматист находится в этот момент во власти всепоглощающего азарта, заставляющего его забыть даже о приличиях.

История подобных притворств ведет свое начало с давних времен. Играя в матче на первенство мира против Стейница (1890–91 годы), Гунсберг сделал якобы ошибочный ход, после чего, по описанию очевидцев, с подлинно актерским мастерством «разыграл отчаяние»: он скорбно вздыхал, делал горестные жесты руками, качал головой. И многоопытный Стейниц принял все это за чистую монету, взял не защищенную, как казалось, пешку и… остался без фигуры.

Подобными приемами пользовался иной раз и Найдорф. В партии с Глигоричем на X Олимпиаде Найдорф подставил в цейтноте на тридцать девятом ходу пешку, после чего тут же искусно разыграл пантомиму, которая должна была показать всю глубину его отчаяния: он воскликнул: «Ах!», схватился за голову, потянулся рукой к пешке, всем своим видом показывая, что хотел бы, если бы это было возможно, взять ход обратно. Также находясь в цейтноте и, естественно, не ожидая обмана, Глигорич простодушно взял пешку, после чего его позиция тут же оказалась проигранной. Правда, за чувство юмора, добродушие, эмоциональность Найдорфу это более или менее прощалось, но, играя с ним, опытные шахматисты всегда настраивались на то, чтобы не реагировать на очень уж «выразительные» проявления его темперамента.

Известны вместе с тем случаи, когда гроссмейстеры прибегают во время партии к чисто актерской игре, не нарушая при этом этических норм. В своих мемуарах Ботвинник с тончайшими подробностями рассказывает о том, как в АВРО-турнире 1938 года Капабланка пытался сугубо актерскими способами осложнить ему задачу. Партия эта стала знаменитой, комбинацию Ботвинника с жертвой двух фигур спустя много лет долго и мучительно находил «Пионер» – счетно-вычислительная программа – любимое детище доктора технических наук.

Борьба потребовала от Ботвинника колоссального напряжения. Встал он после окончания партии, по собственному признанию, шатаясь. Но, обдумывая сложнейшую комбинацию, Ботвинник тем не менее бдительно следил за поведением противника.

«Позиция выиграна. Сижу и обдумываю наиболее точный порядок ходов. Капабланка внешне сохраняет самообладание, прогуливается по сцене. К нему подходит Эйве: «Как дела?» Капа руками выразительно показывает: все еще возможно – явно рассчитывая на то, что я наблюдаю за этой беседой. Гениальный практик использовал последний психологический шанс: пытался внушить утомленному партнеру, что позиция неясная – а вдруг от волнения последует какая-либо случайная ошибка? Чувствую, что напряжение сказывается и силы исчезают; следует заключительная серия ходов (Капа отвечает немедленно – я должен осознать уверенность партнера в благополучном исходе партии), но шахов больше нет, и черные останавливают часы…»