Старик вспомнил историю про пустогроха и сказал:

— Рядом спит Ганс-в-узелке. Поэтому и барометр упал. — Он улыбнулся и залез под теплое пуховое одеяло.

Но, увы, Иоганн ошибся. Стрелка упала не потому, что рядом спал Ганс-в-узелке, а потому, что надвигалась гроза. На горизонте в кромешной тьме уже кипело и бурлило, как у ведьмы в котле. И никто на маяке не мог знать, что их ждет завтра.

Назавтра Ганс-в-узелке проснулся часов в шесть утра от непонятной качки, адского треска и грохота. Он спросонок протер глаза и в первый момент растерялся: «Где это я?» Но быстро вспомнил, что остался на маяке, и удивился: кто это так умело грохочет? Знаток пустогрохого дела, Ганс-в-узелке не мог не отметить отличного качества шума. Позевывая, вылез он из сундука и только хотел подойти к окну, как пол у него под ногами заходил ходуном, а от жуткого громового раската чуть не лопнули барабанные перепонки. Одним прыжком — спасайся кто может! — пустогрох запрыгнул обратно в сундук, затаился в углу и приготовился к самому худшему.

Секунду стояла могильная тишина. А потом как грянет, как громыхнет! Над морем завыла буря. Волны вспенились, забурлили, ударили о стены башни. Вдобавок ко всему хлынул дождь — хлестал по железной крыше, стучал в окно. Башня кренилась, как молодая березка на ветру. Здесь, наверху под куполом, и вовсе качало, как на качелях.

Ганс-в-узелке схватился за край своего сундука и подумал: «Ну все, конец!» Когда он с опаской выглянул и посмотрел в окно, то увидел, как за дождевой завесой над морем сверкнула молния. Раскатился протяжный гром. Пустогроху хотелось спуститься по лестнице к тетушке Юлии. Но в такую грозу об этом нечего было и думать. И он сидел в сундуке, вздрагивая при каждом ударе грома и слушая, как за окном грохочет, гремит, бурлит, пенится, воет, стонет, свистит и хлюпает. Гансу-в-узелке было очень и очень худо.

— Только не падай, милый маяк! Стой, миленький, крепко! — испуганно бормотал он, вжимаясь в самое дно сундука. А сундук раскачивало, как подвесную койку на корабле. Пригибаясь все ниже, Ганс-в-узелке нащупал что-то квадратное, кожаное и невольно поднес его к глазам. Смотри-ка, книжка в кожаном переплете! Пустогрох с любопытством открыл ее и на первой странице прочел: «Необычайные приключения на море и на суше. Записки старого капитана». Под заглавием шел длинный перечень разных историй. Ганс-в-узелке захлопнул книжку и положил обратно на дно сундука. Нет, читать в эту мерзкую погоду совсем не хочется!

Тут его взгляд упал на плоскую жестяную коробочку в другом углу сундука. Он подцепил ее ногой и открыл крышку. Ах, какие чудные сухарики! У пустогроха, который вот уже двое суток ничего не ел, вдруг проснулся, несмотря на страх и качку, зверский аппетит. Он взял сухарик, быстренько его схрумкал, потом захрустел вторым, третьим… В конце концов коробочка опустела. И хотя буря все так же шумела, ему сразу полегчало. Он даже трусцой подбежал к окну и посмотрел на бурлящее море. Внизу клубилось сплошное пенное облако, но временами на гребне волны взлетало что-то странное и непонятное: не то дяденька, не то рыба, большое и толстое, зеленоватого цвета. Может быть, водяной? Один раз он вроде бы даже разглядел толстую морду с довольной ухмылкой, но сквозь пену и брызги было точно не разобрать.

И пустогрох пошлепал обратно в сундук: под стеганым одеяльцем хотя бы тепло. Он снова взялся за книжку в кожаном переплете и сказал себе так:

— На улицу в такую бурю не вылезешь. Заснуть не заснешь. Почему бы не почитать, пока шторм не уляжется? — Он устроился поудобней, положил на колени книжку и, пока море с небом спорили, кто сильней, прочел вот такую историю…

Каждый год перед наступлением карнавала старый Матиас доставал из чулана своей костюмерной лавки куклу Аглаю. Наряжал ее в старинный русский сарафан, который весь год хранился в особой шкатулке, и ставил в витрину. А перед этим долго расправлял складочки, заплетал кукле косы и вешал Аглае на шейку картонку на красной тесемочке. На картонке было написано:

Так продолжалось вот уже девять лет. Кукла привыкла, что всего только шесть недель в году, пока люди веселятся на карнавале, ей можно покрасоваться в витрине, остальные же сорок шесть недель приходится ютиться в чулане, среди старых ворчливых кресел и невеселых светильников. К счастью, в чулане нашелся уютненький уголок, где проживал весьма любезный Махровый Халат в цветочек. Аглая отлично с ним ладила. В зимние холода цветастый кавалер так плотно укутывал свою даму, что наружу торчал один носик, а в летние жаркие дни аккуратно обмахивал ей личико своим широким правым рукавом, навевая прохладу. К тому же милый Махровый Халат утешал Аглаю в праздничную неделю от Рождества до Нового года, когда она томилась в ожидании карнавала, с пестрым серпантином, воздушными шарами и восхищенными взглядами детей и взрослых — всех, кто будет любоваться ею через стекло витрины.

— Радуйтесь, что карнавал еще не настал, — приговаривал всю неделю мудрый Махровый Халат. — Чем скорее он начнется, тем быстрее кончится… Радуйтесь, милая фройляйн Аглая, что за девять лет вы ничуть не состарились и все так же прекрасны. Вот влюбитесь — и прощай покой, прощай красота!

Помяните мои слова! Влюбился я как-то раз в одно прелестное китайское кимоно, и жизнь мне теперь не в радость…

Махровый Халат вздыхал, брал Аглаю за изящную кукольную ручку и желтой увядшей розой, вдетой в розовую петлицу, целовал ей пальчики. Ах, какими галантными бывают халаты, когда утешают кукол!

Но сегодня Аглая в утешениях не нуждалась. Настал карнавал, и она — чистенькая, причесанная, не кукла, а загляденье! — стояла в витрине, радуясь одобрительным взглядам с улицы. Стояла и думала о любви, той самой любви, о которой Махровый Халат рассказывал всякие странности.

Внезапно Аглая очнулась от мечтательных дум. Сквозь стекло на нее смотрели два больших карих глаза! Вот справа и слева растопырили пальцы две руки, а между ними прижался к стеклу забавный курносый нос. А под носом Аглая увидела рот: губы вытянулись в трубочку, как в поцелуе… Что бы это значило? Как бы там ни было, происходило нечто необычайное и волнующее. Но вдруг лицо за окном исчезло. Дверной колокольчик звякнул «Да будешь верен ты и честен…», задребезжала стеклянная дверь, колокольчик звякнул еще раз — уже громче и сердитей, — и наконец до Аглаи донесся мальчишеский голос.