За стариком увивался Петькин пес Бурый с длинными ушами, похожими на оленьи варежки. Подняв острую морду, Бурый выл. Тотчас откликались березовские собаки — от двора к двору, в заовражье, в остяцкую слободу.

— Смолкни, проклятый, — смирял Бурого чучельник. Тот ложился рядышком, косил на старика глазом. Винился за несдержанность, за сочувственный вой. Голосом выразил и свою — по Петьке — и стариковскую тоску.

На дальнем конце Березова замолкала последняя псина — так замирает эхо — и опять лишь редкие всплески на Сосьве тревожили тишину. Тогда Шумский говорил Бурому:

— Ты не гневайся на меня. Я сам старый дурак. Недоглядел. Вот ты скажи: найдешь их по следу?

Бурый приподнял уши-варежки. Признал свое бессилие. Был бы помоложе — какой разговор. Не тот нюх ныне. И ноги не те. Все, кому не лень, пинают — кабы здох, кабы здох. На охоту не берут, какое там. Хорошо, Петька приласкал. А то — хоть погибай. Не от голоду, рыбы вдоволь. Жить без ласки и призора хозяина страшнее, чем смерть от голодухи.

Ерофеев редко появлялся. Повадился к одной вдове. Еще в питейном доме его видали. Казаки из городового березовского войска тянулись к нему — из ученой команды! Ерофеев не дурак! Сразу оценил свое положение, принимал уважительные чарки, на всякие расспросы отвечал охотно. Много кой-чего узнал в Палласовой команде.

На Зуева сердился. Кто же к самоедам бегает без ружья?

А в Березове ему нравилось. Чем не житье? Пуд ржаной муки — пять копеек, пуд говядины — двадцать копеек. Городок небольшой. Ожениться, корову, лошадь купить — чего еще надо?

— Осиротели мы с тобой, Ерофеев, — говорил Шумский. — Чего делать будем?

— Чего делать, чего делать… Вон сколько мы с тобой чучелов приготовили. Паллас спасибо скажет. А какую росомаху тебе подбил!

— Что росомаха — о ней ли речь? — Старик прислонился к печи, слезы катились по щекам, по бороде.

— И я б с тобой поплакал за кумпанию, — спокойно сказал Ерофеев, — да слез нет.

— Тебе чего плакать? А я Ваську с купели знаю. Он мне заместо сыночка…

Отчего-то совестно стало Ерофееву. Вроде не провинился, а не по себе. Где они, эти дикие юрты? Наведался к крещеным остякам. Те запричитали, зацокали:

— Что тама нада?

— Парня бы выручить…

— Не выруцис. Тундра один ходить незя. Болота.

На минуту и хватило решимости.

Нарты легки, воздушны. Олени бежали споро, низко пригнув головы. Копыта слегка оседали в серой подушке, искристый звук высекался, полозья скользили по нерастаявшим еще сугробам. Петька прицыкивал по-взрослому, выгоняя скорость. Оленям он дал прозвища и строго покрикивал:

— Эй, Марфушка, вбок-то не вались. Эй, залетны-ы-я, Петруша, нажми.

Зуев покусывал сухую соломину. Какие они, самоеды? Как встретят?

Сама жизнь представляла удобный и естественный способ поближе с ними познакомиться, войти в доверие, сделать записи об их житье-бытье.

Скрутят? Не станут разговоры разговаривать?

Жалость к ни в чем не повинному остяку оказалась сильнее страха. Не гимназия, не Паллас — жизнь давала трудный экзамен.

Лицо омыл свежий ветер с Оби. Зуев чихнул. Петька весело взвизгнул:

— Чихай, чихай! Самоед всегда просит перед охотой, чтобы чихнулось. Охота будет удачная.

— Давай, Петька, чихать вместе. Вычихаем удачу.

Казачонок заправски достал из кармана расшитый кисет, неторопливо прихватил щепоть табаку, сунул в ноздрю, в другую. Голова мальчика дергалась от чиха, слезы полились из глаз.

— Давай и я за кумпанию, — попросил Зуев и выудил из кисета горсть табака. Носы их взрывались, как петарды. Стало жарко, весело, свободно. Опрокинулись на спины, болтали ногами. Олени запрядали ушами. Наконец седоки отчихались, и Петька звонко, посвежевшим голосом заорал:

— А ну, залетныя!

До чего ж славный мальчишечка, этот казачонок. Кто б дал ему десять лет? Атаман!

— Петька, помнишь, ты про святую поляну сказывал?

— Ну.

— Она далеко?

— У Небдинских юрт и будет как раз.

— Заодно бы и поглядели, а?

— Но любят самоеды, когда русские суются в ихние кумирни. Серчают. Особливо их шаманы.

— А потихонечку?

— Ясное дело, потихонечку. Я тебе говорил: со мной не пропадешь, держись меня!

Бор оттеснился в сторонку, глазам открылась просторная поляна.

Золотистые лютики, незабудки цвета озерной воды, полярный мак разом выплеснулись из сероватой моховой подстилки. Тундра не щеголиха. Повседневный наряд ее небросок, как у затрапезной, неумытой остячки. А тут, открытая теплому солнцу, закрасовалась, выставила, словно на ярмарке, свои молодые, сарафанные краски. Через неделю-вторую с севера задует ветер и мигом сметет эти узоры. Но сейчас тундра праздновала свое мимолетное освобождение от ржави болот, унылого однообразия лишая и кочек.

Зуев восхищенно крикнул: