Шепот ее был быстрым и горячим. Андрей не видел ее лица, но чувствовал, что оно горит лихорадкой, что Граня вся горит, она в каком-то нервном, непонятном возбуждении. Таким человек бывает, когда решается на что-то большое и не очень легкое. Андрей нашел в темноте ее руки — они были горячие-горячие, — нашел и сжал:

— Что с тобой, Гранечка? Может быть, заболела? Так я врача...

— Ирину позовешь? — Смешок Грани был дробным, нервическим. — Не надо. Я здорова. В моем деле твоя Иринушка не поможет.

— Какая она... моя!

— Ну не я же — твоя.

— Я тебя совершенно не понимаю, Граня.

— Меня, Андрюшенька, многие не понимают. Иной раз и я себя не понимаю. А когда человека не понимают, то начинают строить догадки, а из догадок — сплетни... Ох, тошно мне, Андрей, тошнехонько. И скучно, понимаешь, скучно-о! Разболелось мое сердечко, ровно перед ненастьем... Мать — поедом ест, девчонки шушукаются, парни перемигиваются. А что — я виновата, если красивая? Молчишь, парнишечка. Вы все молчите, когда сказать не умеете... Ну, вот... А поп он умный, Андрюшенька, головастый. Ты знаешь, он мне на мно-огие вещи глаза открыл... А вы! Ты вот обещал по русскому со мной заниматься, да и не вспоминаешь обещаньица.

— Так я же Нюру просил, я же на зимовке!

— На зимовке ты... А Нюра тоже человек. Ей и на танцы хочется, и в кино, и с Горынькой постоять. Да вы ж ее еще и секретарем комсомольским предложили избрать. До меня ли! Ты, парнишечка, не дуй губки, чую, надул ведь... Я так, к слову. Обидно только: каждый на особицу держится, каждый отдельно. Ладно хоть Марат Николаевич приехал, расшевелил вас, а то... Ты вот с Горынькой Пустобаевым дружишь, сызмалу дружишь, а знаешь ты его? Ничего ты не знаешь. Горынька еще покажет себя, попомнишь мои слова.

— Я не знаю, чем он тебе не нравится. Ведь остался после школы в колхозе, хвалят его — работает хорошо. Направлять его, конечно, надо, но с дядей Осей ты его не сравнивай, старо: яблоко от яблони и так далее...

— Вот и наговорились, как меду напились. — Граня забрала руки, голос ее стал другим, сдержанно-спокойным, чуточку отчужденным. Андрей понял: душа ее захлопнулась. — До свидания, Андрюшенька...

«Что ей надо, чего ищет?! Колотит всю, как... Втрескалась в попа и не знает, как теперь быть?.. А он... он взял свое и — будь здорова, красотка! Так? А она мечется, она хочет, чтобы хоть я о ней плохо не думал, что бы — и волки сыты, и овцы целы? А я думаю, думаю, думаю! Думаю, что красивая, что я люблю тебя, но что ты — шлюха, поповская забава.. Поп — сотый? Дождалась сотого?.. И за что люблю? Хоть вой, как пес. Выть хочется!..»

Вместо сердца Андрей как будто раскаленный камень ощущал, который опалял ему грудь и разум. Граня или не догадывалась о его состоянии, или делала вид, что не догадывается.

— До свидания, говорю! — В ее голосе звучала издевка.

Он шагнул в открытую дверь, исподлобья, боком глянул в черные сенцы. Там Граня ждала его слов, наверное, с улыбкой ждала.

— Плевал я на твое свидание! — Андрей плюнул под ноги и растер подошвой. — Вот, видела? Приду — и руки вымою после тебя...

— Андре-ей! — Граня отшатнулась к стене. — И ты? И ты такой же?

— Нет, я не такой, я — плевал на тебя. Все!

— Боже мой, что ты мелешь, Андрей...

Она прижалась виском к холодному дверному косяку и еще долго слышала, как под валенками Андрея зло скрипел снег.

Савичев только что приехал из района и не успел да же раздеться, как на него навалились дела. Бухгалтеру подписал ведомости на выдачу зарплаты. Вдове выписал досок на ремонт полов. Механику подсказал, где достать остродефицитные запчасти. А тут секретарь-машинистка принесла кипу писем и директив. Думалось, с организацией производственных управлений меньше всяких бумаг будет — черта лысого! Может, это еще не настроились? А пока что надо разбирать и отвечать на них — сейчас или позже, смотря по рангу и строгости бумаги.

Часа через полтора «разгрузился». Снял полушубок и повесил в шкафчик. Приглаживая мокрые волосы, поднял голову на прислонившегося к оконному косяку Марата Лаврушина:

— Очереди ждешь? Ты не очень скромничай, у нас так двадцать четыре часа сиди в правлении — и двадцать четыре часа будут идти люди. — Недружелюбно покосился на телефон. — Сейчас вот еще звонки начнутся, через десять минут в районных и областных учреждениях обеденный перерыв закончится.

— Веселая жизнь у председателя! — Марат засмеялся, присаживаясь у маленького столика, буквой «т» приставленного к большому, председательскому.

— Веселая! Ну... ждешь новостей? — Савичев посмотрел в окно. — Снег идет. Видишь? Хорошая новость. Будет снег — будет хлеб. Ведь до плодов твоих экспериментов, наверное, мало кто из нас доживет, а? Шучу, не серчай Как у тебя с этими, эклебеновскими посевами?

— Пшеница уже на четверть поднялась. Если все будет идти так, как сейчас, то — боюсь даже говорить! — с квадратного дециметра возьмем пятьсот граммов зерна

— Не врешь? — хмуроватые савичевские глаза оживились. — Здорово! Знаешь, поставлю перед правлением вопрос о теплице, надо выстроить в новом году. Только, Николаич, не забывай и о сегодняшнем... Хлеб, знаешь, нужен не только завтра. Как ни кинь, а хлеб — всё, вся наша житуха. Будет у нас хлеб — будет и все остальное.