— Хорошо. — Заколову ужасно хотелось спать после пережитого на бюро парткома, зевота разламывала ему челюсти.

— А этого осетра... Возьмите его себе, что ли?! Мне он не нужен — от греха подальше.

— И мне не нужен. Выкинь собакам.

— Господи! Вот дураки-то! — Ульяна ловко выхватила осетра из мешка, выскочила на полминуты в сенцы и вернулась с разрубленной надвое рыбиной. На разрубе черными зрачками мерцали тысячи икринок. — Это вам, а это нам. Ломаются оба! Подумаешь, идейные!

Пустобаев прощался долго и трогательно. Зная его жадность, Заколовы думали, что это от прилива благодарности за полученную долю осетра.

Закрывая за ним дверь в сенцах, Ульяна вдруг рассмеялась, ухватившись за скобу и согнувшись всем телом. Пустобаев заподозрил неладное. Раздраженно оглядывал себя, ища, над чем можно так по-сумасшедшему смеяться.

— Ну, ты, коли что, посмейся, а я пошел!

— Бинокль-то, Осип Сергеевич, бинокль!.. — И Ульяна опять уронила голову на полные руки, сжимающие дверную скобу. — Бинокль забыл на стуле... Ой, умора! А я-то и правда поверила... Вы ж с ним всегда на работу... Ой, не могу просто!..

Вспомнилось Ульяне военное время, время, когда Пустобаев был председателем в Забродном. Взойдет, бывало, на бугорок, приложит бинокль к глазам и смотрит, как колхозницы работают.

— Опять на КП поднялся! — смеялись они, завидев долговязую фигуру.

— На фронт бы его, все б какую пулю заслонил.

— Что ты, кума, и так мужчинов нету! Хоть и тощий, а все пригреет какую не в урон Аришеньке.

— Хватит, бабы, лясы точить, а то он уже в планшет полез, записывает. Завтра мораль будет читать.

— Зажмем в темном месте...

— У, срамница!

Поругиваясь, посмеиваясь, женщины принимались за дело — с Пустобаевым не шути: зерна не выпишет, подводу не даст за талами съездить...

Ту давнюю нелегкую пору и напомнил Ульяне пустобаевский бинокль. Она принесла его и свирепо сунула испуганному Осипу Сергеевичу:

— Не колотись, старый хрыч, не выдам!

Хлопнула дверью с такой силой, что со свеса крыши посыпался снег и попал Пустобаеву за воротник, обжег спину холодом. Зажав под мышкой мешок с половиной рыбы и завернутым в халат биноклем, Осип Сергеевич почти бежал домой. Настроение было мерзким, оно было таким, словно побывал он в выгребной яме и теперь не знал, как избавиться от дурного запаха.

Свернуть за угол, и через три двора — дом. Вытянуться бы сейчас на теплой перине, хорошенько вытянуться, упирая голые ступни в накаленный бок голландки... Ариша или Горка, поди, уж распрягли коня, он, поди, давно уж дома — не впервой удирать от хозяина... Ох и заполошный день! Даже конь сбежал...

— Здоров, станишник!

Из-за угла шагнул человек. Дремучая борода. Единственный глаз. В руках — тусклое серебро топора. Пустобаев выронил мешок и лишился голоса.

Утром Андрей и Горка копали могилу. Они ожесточенно долбили охристый кладбищенский суглинок, лопатами выбрасывали мерзлые, в слюдянистых прожилках комья. Работали тяжело. И тяжело думали о смерти, о бессмертии — каждый по-своему. Над их головами поднимался морозный пар, а с лиц, мгновенно застывая, падали мутновато-белые картечинки пота. Глубина набиралась медленно, казалось, сама земля не хотела принимать молодого, мало добра повидавшего парня.

— Полмесяца назад он мне мат поставил. — Горка чувствовал себя неважно и все пытался втянуть в разговор молчавшего Андрея. Облокотился на край ямы, Андрею она была почти по плечи, а ему — по локоть. — Вот и живи... Ты бросился б так вот, как он? Если б даже знал, что... ну, что все?..

Андрей не отвечал. Высоко поднимая лом, с придыхом всаживал его в землю, и она отзывалась глухо, мертво.

— Больше он никогда, понимаешь, никогда не увидит солнца, птиц... Страшно, Андрей... Марат говорит, будут ходатайствовать о награде. А я не хочу посмертных наград. На черта они мне после моей смерти?! Правда?

— Ты сегодня болтлив. — Андрей сбросил рукавицы, взялся за лом голыми руками. — Выгребай!

— Не гони! Еще належится здесь.

— А чего же ты... Будто себе местечко присматриваешь.

У Горки, словно от нехорошего предчувствия, засосало под ложечкой. Он действительно, разговаривая, крутил головой и думал, что кладбище велико, что места всем хватит, что когда-то и он будет лежать в этой мерзлой глинистой земле. С нервной поспешностью схватился за совковую лопату, далеко полетели комья, дробно стуча по снежному насту.

— Не хорони! Я еще некоторых шибко идейных переживу... Я не брошусь в полынью...

Андрей перестал долбить, медленно снял шапку и так же медленно вытер ею мокрое красное лицо. Горка испугался его перекошенных бешенством глаз.