Арам Хачатурян, узнав, что над песней идет работа, очень удивился и удивился вдвойне, когда ему сообщили, что исполнять ее будет Клавдия Шульженко. Но ему самому было очень интересно, что из этого получится.

Письмо Павла Германа:

«Дорогие друзья Клавдия Ивановна и Владимир Филиппович! Закончил сюиту (23 января). Работа оказалась очень трудной и интересной. Много времени ушло на изучение лермонтовской эпохи, анализ музыки и смысловое построение сюиты. Задача была, повторяю, нелегкая, но работал я с увлечением и, мне кажется, плодотворно. Об окончании работы я поставил в известность… Арама Хачатуряна и Ираклия Андроникова (который как лермонтовед очень помог мне своими ценными советами). Интерес к сюите большой, по соображениям, вполне понятным вам, я никому сюиты не читал и не показывал. Полагаю, что Хачатуряна и Андроникова надо было ознакомить с сюитой, прежде чем Клавдия Ивановна приступит к работе над ней. Ждем вашего возвращения в Москву, чтобы в тесном дружеском кругу прослушать и обсудить сюиту и приступить к ее сценическому воплощению.

Текст Павла Германа Хачатурян одобрил и даже сделал это в письменном виде, что было немаловажно и для поэта и для певицы. Сюита называлась очень красиво — «Встреча с поэтом». Это была большая смелость — ввести в сюиту новый персонаж — самого поэта.

В июле 48-го года Шульженко гастролировала в Риге и впервые показала там новую вещь. Позднее, в Москве, на своем сольном концерте в саду «Эрмитаж», где она исполнила 20 песен, зрители очень тепло встретили премьеру сюиты, как ее называли авторы. Эта вещь стоит особняком в обширном творчестве Шульженко. Она ни на что не похожа. Она не имела продолжения, развития. Она оказалась кометой, ярко сверкнувшей на ее звездном небосклоне и навсегда исчезнувшей. Жаль. В ней Клавдия Ивановна предстала перед своими почитателями с новой, неожиданной стороны, продемонстрировав не только высочайшую технику исполнения, но и такие глубины души своей, о которых, возможно, и сама не подозревала.

Г. Скороходов в своей книжке о К. Шульженко приводит письмо А. Хачатуряна к П. Герману: «Я рад, что при Вашей помощи мой вальс популяризируется такой оригинальной и великолепной артисткой, как Клавдия Ивановна. Моя фамилия на этой эстраде была, к сожалению, редким явлением. Если уж предстоит демократизироваться, то я очень хочу написать несколько вещей прежде всего для Клавдии Ивановны… Я очень люблю эстраду. Считаю, что это очень большой канал к сердцу широкой публики…»

В письме же к Шульженко Хачатурян писал: «Сердечно благодарю Вас за исполнение моего вальса и за приятное письмо. Я несколько смущен Вашим увлечением моим вальсом, но не скрою: не только смущен, но и польщен. Если моя вещица Вам нравится как исполнительнице и если она еще хоть немного прибавит к Вашей славе, то я буду считать себя удовлетворенным… Мне грустно, что я не слышал Вас в „Эрмитаже“…»

«Встречу с поэтом» московские критики заметили. Повторяется ситуация с точностью «до наоборот». Нравится критикам — публика холодна. Зрители в восторге — начинают громить. Такая закономерность прослеживалась чуть ли не во всех областях советской культуры. До недавнего времени такое драматическое расхождение в оценках было нормой. Никто из идеологов режима не забил по этому поводу тревогу. А ведь надо было задуматься. В пятидесятые — шестидесятые годы успехом пользовались фильмы, которые топтали ангажированные критики. Благодаря им фильм Хуциева «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») стал чуть ли не знаменем в эпоху так называемой оттепели, вернее, ее конца. Та же участь постигла и фильм Тарковского. А когда на Московском международном фестивале в 1963 году фильм Ф. Феллини «Восемь с половиной» получил главный приз, вопреки инструкции идеологического отдела ЦК КПСС, в «Литературке» появилась развернутая рецензия очень маститого кинокритика. Она называлась «Восемь с половиной кругов кинематографического ада». После нее студенческая молодежь, московская интеллигенция мечтала об одном: посмотреть фильм Федерико. Полагаю, что это расхождение между официозом и пристрастиями народа на протяжении десятилетий и привело к кризису идеологии, на которой, казалось, незыблемо стоял Советский Союз.

Возвращаясь на полвека назад, вспоминая перипетии, связанные с утверждением нового репертуара, поневоле ловишь себя на мысли: как сегодня просто смотреть на вещи, которые в то время казались неразрешимыми. Штатный фельетонист журнала «Крокодил» Е. Вермонт, резвившийся в рубрике «Таланты и поклонники», однажды пришел в «Эрмитаж» на сольный концерт Шульженко. Его увидел Коралли и похолодел. Его называли «наемным убийцей». Вермонта боялась вся эстрадная Москва. Он появлялся там, где, казалось, «пахло жареным». Коралли, увидев в зале Вермонта, естественно, ничего не сказал Клавдии Ивановне. Вермонт, поняв, что материала на фельетон не «нарыть», провалом не пахнет, ушел, не дождавшись окончания концерта.

Кроме «Крокодила», эстраде большое внимание уделяла газета «Московский комсомолец»; в 48-м году она была такой же политизированной и однообразно-скучной, как и вся прочая советская ежедневная пресса. Общественный вес ее был весьма небольшим. Возможно, из-за этого она иногда покусывала знаменитостей, чтобы привлечь к себе внимание. Так, весной 48-го года в разделе «Сатира и юмор» была опубликована эпиграмма на Шульженко:

В 1948 году с новой силой заработал идеологический пресс. Постановление об опере Мурадели «Великая дружба» послужило командой: «Ату их!» Снова начались проработки и почему-то — борьба с лирической песней. Бурлили общественные организации, проводились бесконечные собрания, на которых передовые клеймили отстающих. В Московской консерватории тоже не было времени, чтобы скучать. Вот что, например, сообщил секретарь комсомольской организации студент композиторского факультета К. Молчанов (впоследствии известный советский композитор): «Аспирант Ростропович систематически отказывается участвовать в шефских концертах. Недавно, например, он отказался принять участие в шефской поездке с бригадой по обслуживанию частей Советской Армии». Аспирант Ростропович, естественно, схлопотал выговор.

Для Шульженко, уже в который раз, начались тяжелые времена. Пресса развернула массированную атаку и на жанр лирической песни. Сегодня это кажется каким-то диким, бездумным мракобесием, которому нельзя найти объяснение. Однако, полагаю, причины надо искать в идеологии, в ее примитивном понимании, а также в опасении, что малейшая часть жизни «простого советского человека» останется вне идеологического контроля. Как из рога изобилия посыпались знакомые фразочки, звучащие наподобие вынесению приговора в те еще рапмовские времена конца 20 — начала 30-х годов. Ну к примеру: «Не изжиты еще в отдельных песнях отзвуки джазовой музыки, дешевой фокстротчины…» «Непонятно, какое отношение к нашей жизнерадостной неутомимой молодежи, готовой к борьбе и преодолению трудностей, может иметь ноющая музыка».