— Ой, ой! — торжествующе залепетала Петруся, — ей-богу женится! Он мне говорил это не раз, а сто раз…

Говоря это, она вся разгорелась. В ее молодых веселых глазах вспыхнул сноп лучей, зубы блеснули, как жемчуг, из-за красных губок. И сильная непоколебимая радость наполнила всю ее так, что не будучи в состоянии высидеть на месте, она соскочила с печи, запела песню и начала кружиться по комнате:

В комнате было пусто, так как Петр с женой поехали в церковь, а парни играли на деревенской улице со своими сверстниками. У песенки, начатой Петрусей, была вторая, третья и четвертая строфа, и девушка пропела их все, вертясь по комнате, как юла, вытирая стол мокрой тряпкой, заглядывая в печь, где варилось кушанье, и, наконец, загоняя под печь кур, повылезавших на середину избы. Когда, наконец, умолкло пение девушки, кудахтанье кур и хрюканье выгнанного в сени поросенка, с печи отозвалась Аксинья:

— Петруся!

— А что?

— Иди сюда.

Она вскочила на скамью, стоявшую у печи, и спросила:

— Что, бабушка?

— Вот что. Михаиле теперь двадцать первый годик идет?

— Да! — подтвердила девушка.

— То-то и беда. Как же он на тебе женится, когда ему нужно итти в солдаты?

Девушку испугало это замечание бабки.

— Не может быть! — вскричала она.

Старуха покачала головой.

— Ой, бедное ты мое дитя! Разве ты об этом не знала?

Что могла она знать о какой-то там военной службе? Она даже никогда не думала, что есть какие-то солдаты на свете! И ее милый не говорил ей ни разу, что пойдет на службу, хотя он хорошо должен был знать это; но известно — молодость: когда он любил девушку, шептался с ней у плетня или обнимал ее стан, тогда он не думал о том, что будет впереди.

Старая Аксинья обладала большим знанием людей и опытностью. Не раз уж, не раз в своей жизни она видела парней, которых брали в солдаты, которые возвращались нескоро-нескоро, а иногда, как ее родной сын, и вовсе не возвращались. А ждала такого парня девушка, — так на всю жизнь оставалась старой девой; ведь когда кто-либо из них и возвращался, то уже с другим сердцем и с другими мыслями. А если она выходила за него замуж прежде, чем он пошел в солдаты, то было еще хуже, так как жизнь солдатки такая уж жизнь, что пусть лучше господь бог хранит от нее. Долго Аксинья шептала все это и многое другое на ухо девушке, пока Петруся, закрыв лицо ладонями, не расплакалась горючими слезами.

— Ну, — убедительно начала бабка, — так выходи за Степана Дзюрдзю. Он к тебе расположен, хозяйство у него порядочное… Тебе с ним сладко будет жить.

Девушка затопала по скамейке босыми ногами.

— Ни за что! — воскликнула она. — Чтоб там не знаю что, а женой Степана не буду.

— Отчего? Такой хозяин, молодой, здоровый, как дуб, и братья у него богатые…

Петруся не открывала, глаз и только беспрестанно повторяла с жестами непобедимого отвращения и нетерпения:

— Ни за что не пойду за него! Не пойду!

И только после настоятельных расспросов бабки открыла причину своего отвращения, вернее, две причины:

— Гадкий он и очень горячий. Бить будет!

Против этого Аксинья не могла сказать ни слова. Она давно знала Степана Дзюрдзю и знала, что он горячего нрава, опрометчив, скор на ссоры и драку. Сызмальства в его глазах вспыхивал огонек сильных и необузданных страстей. Жесты у него были быстрые и запальчивые, голос жесткий и грубый. Он был работящий, сообразительный и разговорчивый парень, напивался очень редко. Хозяйство у него было достаточное и долгов ни гроша. Однако в деревне он не пользовался симпатиями и уважением, так как всех вооружил против себя своею вспыльчивостью, грубой руганью и постоянной готовностью к драке. Девушки же так его боялись, что убегали от него. Уж несколько раз посылал он сватов в разные избы, но ему везде отказывали. Девушки, задыхаясь от слез, кричали благим матом: «Бить будет! Еще убьет когда-нибудь!» и, бросаясь в ноги родителям, умоляли не выдавать их за этого ирода. Степан начал громко заявлять, что он и сам не хочет знать этих дур и пошлет сватов в другую деревню. Но в это время в доме его двоюродного брата Петра подросла Петруся, и Степан уж не смотрел ни на одну девку. Он не сводил с нее глаз, все только ходил и ходил в избу к брату. Бывало, придет и без всякой нужды сидит на лавке час и два. Иногда нужно пахать, или косить, или молотить, а он сидит и водит глазами за девушкой, смотрит на ее суетливые движения, слушает ее пение, и сердитое лицо его проясняется так, точно в душе засияло солнце. Один раз он уже говорил Петру:

— Бедная она или не бедная, а я к ней пришлю сватов…

— Приблудилась, — заметил Петр.

— Приблудилась или нет, а я пришлю сватов, как только замечу у нее какое-нибудь расположение ко мне.

Но расположения к нему у Петруси не было и следа. Как Степан заглядывался на нее, так и она заглядывалась на Михаила Ковальчука и так же, как и другие девушки, с плачем говорила теперь бабке:

— Не хочу! Ни за что не хочу! Бить будет! Еще убьет когда-нибудь!

После того как бабка ей рассказала о неизбежной участи Михаила, она поплакала и опять принялась шнырять по избе и напевать:

Прервавши пение, она заговорила:

— А вот, может, и не пойдет… чего там… Может, Михайло не пойдет в солдаты…

Затем прибавила:

— Если б только сегодня пришел…

Аксинья, которой, повидимому, жаль было, что своей болтовней она довела внучку до слез, отозвалась с печи: