Братья смеются. Мария недоумевает, что тут смешного. Полиции она боится и по доброте сердечной никому не желает попасться ей в лапы.

— А что ему было за эти папиросы?

Мартынь с усмешкой кивает Яну.

— Я думал, она спросит о том, как я вывернулся с прокламациями. Но управляющий с его папиросами ее больше интересует. Понятное дело, свои всегда ближе…

Ян кривится. Не впервые жена компрометирует его перед социалистами. У нее нет ни малейшего понятия ни о социал-демократах, ни о революции. Иная деревенская баба больше смыслит в политике. И снова Ян по привычке предается размышлениям о том, как прекрасно было бы, женись он на образованной социалистке. И что бы он тогда только не делал…

Тут для его фантазии широкий простор, и он охотно предается мечтам. Настолько забывается, что не слышит, как Мартынь шутит с Марией, не видит, что та понемногу делается смелее и болтливей. Не замечает он ни запорошенных снегом полей, ни по-своему привлекательной равнины с песчаными буграми и порослями можжевельника.

Мартынь опускает тяжелую руку ему на колено, и только тогда Ян приходит в себя.

Кучер, обернувшись, взволнованно говорит что-то и кнутовищем показывает вперед.

Приблизительно за версту от них с пригорка, сквозь поросль можжевельника, навстречу им движутся всадники. Драгуны — это видно издали по фуражкам. С пригорка спускаются шагом, а внизу переходят на рысь. Еще минута, и всадники уже настолько приблизились, что можно различить едущего впереди офицера, а за ним двадцать шесть солдат. У четверых в поводу по одной оседланной запасной лошади. Сердце Яна забилось учащенно. Никогда никому он не признавался в том, что боится полиции и солдат так же, как его жена. Искоса взглянув на Мартыня, видит, что тот сидит совсем спокойно и только чуть подрагивающие складки вокруг сжатых губ выдают внутреннее волнение.

Теперь уже совсем близко. Видно, как у офицера на груди болтается на шнурке пенсне. Кобура револьвера расстегнута, красные, замерзшие руки судорожно натягивают поводья. У одного из солдат лицо все в копоти, а у другого рука забинтована до локтя.

Кучер сворачивает в сторону, понимая, что драгуны дороги не уступят. Лица у них мрачные и злые. На проезжих смотрят подозрительно. Сидящие в повозке чувствуют на себе недобрые взгляды. И у них такое ощущение, будто вот-вот случится что-то страшное.

Щуплый офицерик, совсем юнец, нервно натягивает повод. Конь упрямится, не хочет остановиться. Почти одновременно кучер придерживает своих лошадей. Передние солдаты подъезжают к офицеру. Сзади доносятся ядовитые насмешливые выкрики. Колючие взгляды словно ощупывают проезжих. Кучер в замешательстве козыряет.

Конь офицера никак не успокоится. А сам он, пока рука перебирает поводья, пристально, одного за другим, разглядывает седоков в экипаже. В его близоруких, водянистых и усталых глазах тоска и презрение. Из трех мужчин только Мартынь спокойно выдерживает этот взгляд, и у него самого в глазах вспыхивают искры. Но офицер между тем уставился на Марию. В ее озябшем, беспомощном лице ребенка есть что-то такое, от чего в глазах офицера гаснет злоба, выражение лица смягчается, на губах появляется подобие улыбки, а рука тянется к козырьку.

Всадники отъехали. Лошади трогают сами. Кучер облегченно вздохнул, обернулся и невольно сжал кулаки.

— Проклятые! Все рыщут по дорогам. И наши тоже хороши. Ни одного не надо было упускать. Охранники баронские. Кровожадные псы!

— Что ты мелешь, Звигзне! — сердито одергивает его Мария.

— И не говорите, барышня! — Он еще никак не может привыкнуть, что Мария вот уже больше года не барышня. — Если б вы в последнее время жили в деревне, вы так не говорили бы. Бароны разъезжают с винтовками, даже у баронских дочек за поясами револьверы. А эти их охраняют… Каждую ночь волокут кого-нибудь в дом к приставу. Крики и стоны за версту слышны. А эти охраняют…

— И сейчас все продолжается?

— Сейчас уже нет. — Звигзне зажимает кнутовище меж колен и снимает рукавицы. — В прошлую пятницу все охранники собрались в имении. В окрестностях бароны заметили чужих и ждали нападения, боялись, что замок подпалят, — слух такой прошел. Но те убрались, как только загорелся дом пристава. Самого его пристрелили — дня два, как бревно, провалялся он на пригорке, пока не приехали и труп его не забрали. А еще двух сыщиков и двух урядников в Видземе увезли — уж наверно и они не будут больше поганить землю.

Мария тяжко вздыхает.

— О звери, звери! Одни не лучше других… Ужас!

— У вас там имение уцелело? — спрашивает Мартынь.

— Где там… Я уже барышне рассказывал. В воскресенье вечером спалили. Сказывают, собралось со всех концов тысячи три народу. С винтовками, с револьверами, настоящее войско. Палили до самой полуночи. Сам я не видел, а говорят, что и бомбы у них были и одна пушка. Бароны да десяток драгун отстреливались до последнего. Только когда уже крыша задымилась, пустились наутек. К Даугаве улизнули. Никто и не заметил. До пяти утра по всей волости виднелось зарево. Я в то время домой возвращался: посылали меня в озолское имение с письмом. Так и не передал: дружинники по дороге отобрали. Они теперь во всех корчмах, на всех перекрестках выставили свои посты.

— А дом наш уцелел, — рассказывает Мария Мартыню. — Папы во время поджогов дома не было.

— Управляющий хитрый. — Звигзне смеется. — Все время на Карлинской мызе отсиживается. Двенадцать лошадей, — езжай, кто хочет! Хлеба, мяса дает каждому, кто ни попросит. В дзильнской корчме уже вторую неделю дружинников кормит. Набежали бог знает кто. Почему с винтовкой не послоняться, раз кормят даром. Хлеб господский — ешь сколько влезет… — Он весело подмигивает Яну. — Управляющий молодец! О нем никто худого слова не скажет.