В тот день в конце октября я, как обычно, сидел на скамейке. Пани Геновефа умерла всего несколько дней назад, к явному облегчению родни, в чем, конечно, никто не осмелился бы признаться даже самому себе. Семнадцатилетний Марек, сын Терески, стоял в том месте, где некогда располагался пункт проката водных велосипедов; у него была назначена встреча с каким-то типом, предложившим ему, как тот выразился, «хорошие и легкие башли», и потому Марек просто трясся от нетерпения, гадая, что бы это могло быть. Тереска не знала про эту встречу, хотя чувствовала, что сын отдаляется от нее, – так же в свое время ослабели ее связи с родителями. Мачек возвращался с работы, раздумывая, неужто его жизненный удел – продажа пончиков, хотя – проходя по краю парка, он невольно зацепился взглядом за берег пруда, откуда выловили тело его отца, – прекрасно знал, что кое у кого судьба и похуже. Он миновал скамейку, на которой покачивался, словно задремав, грузный мужчина; это был пан Игнаций, умирающий от сердечного приступа. По кленовой аллее в мою сторону шла Ирена с вечным своим загадочным выражением на лице, с поджатыми увядшими губами. Ей и в голову не приходило, что в шумной стайке учеников, отпущенных раньше времени из школы по случаю Дня учителя, был сын ее давнишнего любовника, Дарек. Она как раз думала о том, что всегда хотела иметь ребенка, и вновь и вновь спрашивала себя: почему этой самой сокровенной ее мечте не суждено было сбыться?

Я сумел бы им всем помочь, не сходя со своей скамейке на вершине холма. Хватило бы одного моего слова. Бог с ним, с инкогнито, да и вряд ли бы они меня узнали. Но осенью парк так прекрасен: эти листья, окрашенные в пурпур и золото, этот изысканный рисунок обнаженных веток – и хотя я, безусловно, всех их любил, но в тот миг желал лишь одного: чтобы они исчезли, оставили меня одного, наедине с красотой моих деревьев.