Я рванулся достать альбомы с репродукциями знаменитых художников, но Галя остановила меня, загородив этажерку.

— Я не такая... У меня нет платьев до полу, я ношу шаровары и куртку — спортивную одежку... Я другая, и хожу не по сцене, а по земле... Это вы ходите но сцене, реете где-то в облаках... А бабы и есть бабы, при чем тут Крамской или Ботичелли, так, я не ошиблась?.. Висюльки на ушах, колечки, бусы, платьица — все это чтоб заманить в постельку, положить мужика возле себя...

— Ну, нет... Моя московская недотрога не такого сорта... Мы с ней переписываемся не один год, а о постельке, как вы говорите, не было и речи... для меня важны ее мысли, а для нее — мои... Мы только один раз поцеловались — когда я уезжал на Север, и она пришла меня проводить на вокзал... Нет, было еще... Но всего лишь однажды...

За окном свистела, завывала вьюга. Ветер швырял комья снега в оконные стекла, они дребезжали — тоненько и натужно. Барак спал, и мы находились как бы в отрезанном от всего мира закутке... Мне вспомнился букет ярких, пунцовых роз, я покупал их на позднем ночном базарчике, расположенном на привокзальной площади, не торгуясь, и Алла дергала меня за руку, лицо ее было пунцовым, как розы, сложенные в букет... Он был огромным, этот букет, но я не мог остановиться, розы пьянили, возбуждали жадность, мне хотелось бы скупить их все, но денег у меня не хватало... Однако, в убогой квартирке, где жила Алла со своими родителями, букет роз выглядел экзотической птицей... Родители ее уехали в отпуск, мы были одни всю ночь — за накрытым столом. После поезда я под утро задремал, но проснулся от звякнувшей об пол тарелки, выскользнувшей у Аллы из рук... Она разбилась, раскололась?, Алла почему-то плакала, я в виде утешения поцеловал ее в щеку, в мокрые, текущие слезами глаза, но не осмелился прикоснуться к ее губам... Букет стоял на скатерти, накрывавшей стол, и выглядел залетевшей откуда-то с юга птицей...

По комнате нашей по-прежнему разгуливал ветер, Галя ежилась, я вскипятил чайник, налил крепкого чая, он обжигал пальцы, протрезвлял голову... Я видел букет роз на постланной на стол газете, среди консервов, тарелок с объедками, бутылкой недопитого спирта... Пока мы пили чай, я рассказал ей про букет роз, купленных на подъемные, выданные в институте...

— Какая она — беленькая, черненькая, рыженькая?.. — спросила Галя, глядя в стакан с чаем. — Красивая?.. Как же вы всю ночь провели вместе, а ее оставили целенькой?.. — Она сверкнула своими черными, как провалы, глазами и уперлась ими в меня. — Или вы меня морочите?.. Ни за что не поверю... Она перескакивала с «ты» на «вы», вероятно, от смущения...

— Вы можете мне верить или не верить, но так это было...

С минуту или две мы сидели молча. Мне вспоминалась Алла, холодные, как бы вмороженные в лед, чувства, которые я не смел нарушить. Все, что я мог себе позволить, это коснуться ее руки, точнее — локтя, когда мы сидели в театре и ее локоток, укрытый белым вязанным платком, лежал на смежном подлокотнике, — и то, как бы нечаянно... У нее были красивые, стройные ноги, полные в икрах, тонкие в щиколотках, но когда мой взгляд скользил по ним, она сердито краснела, особенно если я поглядывал на ее круглые, как полумесяц, колени, и тотчас одергивала юбку. Я смотрел на нее, подобно картине в Третьяковке, стоя перед портретами Тропинина или Крамского, смотрел украдкой, но она, перехватив мой взгляд, краснела, и я себя чувствовал наглецом, приникшим к банной щелке... Мне нравился ее выпуклый лоб, ее мягко очерченный профиль, ее отливающие жемчугом глаза, ее черная прядка, вьющаяся над виском...

— Отвернись... — Галин голос, тихий, с придыханием, прозвучал почти шёпотом.

Я отвернулся, отошел к окну, за которым по-прежнему мела и свистела вьюга. Я слышал шорох. сбрасываемой одежды, слышал, как повизгивала сетка на кровати, слышал, как она укрывалась, укутывалась в одеяло, небрежно накрывавшее мою койку.

— Иди ко мне... — раздалось за моей спиной.

Я обернулся. Она лежала, свернувшись калачиком, натянув одеяло до подбородка.

— Согрей меня, мне холодно, я замерзла...

Ее рука выпросталась из-под одеяла и свисала с кровати почти до пола. Она была белая, нежная, призывная, с маленькой ямочкой на внутренней стороне, против локтя.

Что-то вспыхнуло во мне, смутило мысли, захлестнуло голову... Кант, Гегель, Шекспир — все потерялось, исчезло, провалилось к черту... Галя лежала в моей постели, сверху накрытая одеялом, раскинувшая черные, блестевшие кудри на моей подушке, она звала: «Иди ко мне...» Под одеялом было ее тело, сжавшееся в калачик, жаждавшее тепла, моей ласки...

Я не мог совладать с собой. То ли спирт вскружил мою голову, то ли кровь стучала в висках... Я думал — если можно назвать это «думал» — только о том, как сдернуть с нее одеяло, обнять, прижаться всем телом к ее телу... Она смотрела на меня угольно-черными, расширившимися зрачками, они наблюдали за мной, они ждали ответного призыва...

Все, что было в Москве, отступило, растворилось в прошлом. В этот момент его как бы не существовало. Хищное, дикое животное, которое я носил в себе, ожило, вздрогнуло, зашевелилось, выгнуло дугой, по-тигриному, спину, насторожило торчком поднятые уши и приготовилось к прыжку...

— Пощупай, какие холодные у меня ноги... Согрей...

Ока повернулась, легла на спину, чуть раздвинула колени... Ее нога, краешек, с розовыми, прижатыми к ступням, пальчиками и розовой, похожей на розовую раковинку пяткой, приоткрылась, вылезла из-под приподнявшегося одеяла...

— Пощупай, пощупай...

Я коснулся ее ноги, она была теплой, даже горячей, так мне показалось... Я не помнил себя. Я приник щекой к ее лодыжке, к ее мускулистым, расслабившимся икрам...

В эту секунду — ни раньше, ни позже — в дверь постучали. Постучали громко, сильно, так, что вставленные в дверь стекла, занавешенные газетой изнутри, задребезжали. Потом дверь, запертая на ключ, задергалась, и стекла, вставленные сверху, задребезжали вновь.