Комары кружились над ними облаком, они отбивались, хохоча. Ядовитые жальца впивались в руки, в щеки, Валентина шлепала себя. по лбу, по икрам, по щиколоткам, отгоняя комаров.

– А у меня под пологом по ночам нет комарья, - сорвалось у Давида с языка без всякой задней мысли, но когда сорвалось - он смутился.

– Вот как?..
– подхватила, смеясь, Валентина.
– Это нужно еще проверить...

Давид обычно спал под не пропускавшим комаров марлевым пологом, натянутом на площадке, по пристроенной к ней деревянной лестнице, которая вела на чердак. Над площадкой горела электрическая лампочка, гаснущая после двенадцати ночи. Давид ждал, гадал - что значат случайно брошенные Валентиной слова. Ее не было ни в эту ночь, ни на следующую. На третью послышались осторожные, почти бесшумные шаги босых ног, босых пяток - по деревянным ступенькам. Давид приподнял край полога - и она нырнула внутрь, тут же задернув за собой марлю и подняв предостерегающе палец:

– Тс-с-с...

Она была в батистовой сорочке, сквозь которую просвечивали туго натянутые трусики.

– Признайся, ты в первый раз?..

...Ее тело было не только телом... Оно было пространством, вселенной, галактикой... Особенно после того, как выключали лампочку и сквозь полог светила полная луна. Оно, ее тело, казалось Давиду сотканным из лунных лучей - такое легкое, воздушное, серебристое... Оно могло плыть над землей-, покачиваясь на волнах лунного сияния...

Валентина не стыдилась, не отводила его взгляда, не закрывала своих глаз, давая ему налюбоваться - бесстыдно, как в поле, в котором цветут яркие маки, как горы с заснеженными, блистающими пиками, как моря, где на горизонте сходятся воды и небеса...

После полунищенского существования, после погруженности в ученье, после того, как он остался маленьким и угнетенным во время войны, он почувствовал себя невообразимо богатым - ему раскрылась радость жизни, ее ликование, ее глубина, певучесть, ее волшебство, заключенное в струящемся свете звезд, в их голубоватом мерцании, в людях, в полях, в деревьях - во всем, что доступно глазу... И эту красоту жизни ему хотелось донести до каждого, и в первую очередь до тех, кто был ею обделен...

4

Мираж, мираж...

Всего лишь - мираж...

Валентина уехала к мужу, а Давид... После того, как ему не удалось поступить в Москве, он поехал в Вологду, в пединститут, где был недобор студентов...

– Если ты выйдешь за этого жиденка - выгоню!..
– Так пригрозил Тане ее отец, Парфен Парамонович, кстати - милиционер, возглавлявший районное отделение милиции.

У Тани собирались по праздникам, больше им, студентам, негде было собираться. Отец уходил на дежурство на всю ночь, мать сидела в своей комнатенке, студенты в складчину покупали водку, баклажанную икру, малосольные огурчики и прочее, что подешевле. Пили, пели, танцевали. Давида учил пить водку Алексей, старший из их компании, фронтовик:

– Пей не закусывая... Хлопнул стакан - и тут же запей водой... Всю горечь во рту смоет, а голова останется трезвой...

Он приносил трофейный аккордеон и заводил свои любимые: "Среди долины ровныя..." и "Не нужен мне берег турецкий, чужая земля не нужна..." Все застолье подхватывало, и Давид тоже. В голове у него шумело, восторг стискивал грудь, подступал к горлу, он вспоминал отца и обнимал Алексея:

– Пускай утопал я в болотах,

пускай замерзал я на льду,

Но если ты скажешь мне слово -

я снова все это пройду...

Ах, господи... Как славно сливались все голоса, как неистово пели-выкрикивали слова - девчонки в толстых свитерах-самовязах, с аккуратно заплетенными, уложенными на голове косами, мальчишки - с красными, молитвенно-вдохновенными лицами, в сереньких, справленных дома, захудалых деревенских курточках, а то и в отцовских кителях...

Он был среди них единственный еврей... Почему Таня выбрала его?..

Однажды, когда все толклись в передней, собираясь уходить, она шепнула ему:

– Останься...
– Даже не шепнула... Застенчиво, чуть слышно выдохнула Давиду в ухо: - Останься...

Она нравилась ему, в институте он задерживал на ней взгляд к нехотя отрывался от нее, когда она ответно поднимала на него свои светло-голубые, цвета незабудок, глаза и смущенно краснела. Ему нравилось, что у нее все было круглым: русые волосы, венчиком лежавшие на голове, округлые, удивленно приподнятые брови, выпукло-яблочные щеки, пунцовые губки на круглом лице... С ним она бывала мягкой, податливой, но с отцом держалась твердо, неуступчиво, даже враждебно, словно ей было известно о нем нечто, не известное другим... По ее настоянию они ушли из дома, где всем распоряжался Парфен Парамонович, и жили, снимая комнатку в полуподвале, с окнами на уровне тротуара... У них родился сын... Иногда, тайком от отца, мать приходила к ним, приносила пельмени, шанежки, горячую, завернутую в пуховый платок картошку...

В отличие от Валентины, в которой билась горячая казачья кровь и которая без всякого стеснения давала студентику-Давиду любоваться собой, своим телом, Таня, подстать скромно-стыдливой северной русской природе, отводила глаза, когда Давид скользил взглядом по ее телу, и, когда он проникал в ее недра, жмурилась, отворачивалась, прикрывая веки ладонью... Давиду она казалась таинственной, загадочной, недоступно-сокровенной...

И теперь, в Америке, он остался один.

5