Шрифт:
— Вы тут кувшина молока не расстараетесь, — сказал он нам, — в том Хощеватом людей живьем едят…
Расспрашивая о ночлеге, Чернышев навел разговор на хату Сулака.
— Можно, — сказал председатель, — у цей вдовы и хаты-на есть…
Он повел нас на край села, в дом, крытый железом. В горнице, перед грудой холста, сидела карлица в белой кофте навыпуск. Два мальчика в приютских куртках, склонив стриженые головы, читали книгу. В люльке спал младенец с раздутой, белесой головой. На всем лежала холодная монастырская чистота.
— Харитина Терентьевна, — неуверенным голосом сказал председатель, — хочу хороших людей к тебе постановить…
Женщина показала нам хатыну и вернулась к своему холсту.
— Ця вдова не откажет, — сказал председатель, когда мы вышли, — у ней обстановка такая…
Оглядываясь по сторонам, он рассказал, что Сулак служил когда-то у желто-блакитных, а от них перешел к папе римскому.
— Муж у папы римского, — сказал Чернышев, — а жена в год по ребенку приводит…
— Живое дело, — ответил председатель, увидел на дороге подкову и поднял ее, — вы на эту вдову не глядите, что она недомерок, у ней молока на пятерых хватит. У ней молоком другие женщины заимствуются…
Дома председатель зажарил яичницу с салом и поставил водки. Опьянев, он полез на печь. Оттуда мы услышали шепот, детский плач.
— Ганночко, божусь тебе, — бормотал наш хозяин, — божусь тебе, завтра до вчительки пойду…
— Разговорились, — крикнул Чернышев, лежавший рядом со мной, — людям спать не даешь…
Всклокоченный председатель выглянул из-за печи; ворот его рубахи был расстегнут, босые ноги свисали книзу.
— Вчителька в школе трусов на развод давала, — сказал он виновато, — трусиху дала, а самого нет… Трусиха побыла, побыла, а тут весна, живое дело, она и подалась в лес. Ганночко, — закричал вдруг председатель, оборачиваясь к девочке, — завтра до вчительки пойду, пару тебе принесу, клетку сделаем…
Отец с дочерью долго еще переговаривались за печкой, он все вскрикивал «Ганночко», потом заснул. Рядом со мной на сене ворочался Чернышев.
— Пошли, — сказал он.
Мы встали. На чистом, без облачка, небе сияла луна. Весенний лед затянул лужи. На огороде Сулака, заросшем бурьяном, торчали голые стебли кукурузы, валялось обломанное железо. К огороду примыкала конюшня, внутри ее слышался шорох, в расщелинах досок мелькал свет. Подкравшись к воротам, Чернышев налег на них, запор поддался. Мы вошли и увидели раскрытую яму посреди конюшни, на дне ее сидел человек. Карлица в белой кофте стояла над краем ямы с миской борща в руках.
— Здравствуй, Адриян, — сказал Чернышев, — ужинать собрался?..
Упустив миску, карлица бросилась ко мне и укусила за руку. Зубы ее свело, она тряслась и стонала. Из ямы выстрелили.
— Адриян, — сказал Чернышов и отскочил, — нам тебя живого надо…
Сулак внизу возился с затвором, затвор щелкнул.
— С тобой как с человеком разговаривают, — сказал Чернышов и выстрелил.
Сулак прислонился к желтой оструганной стене, потрогал ее, кровь вылилась у него изо рта и ушей, и он упал.
Чернышов остался на страже. Я побежал за председателем. В ту же ночь мы увезли убитого. Мальчики шли рядом с Чернышевым по мокрой, тускло блиставшей дороге. Ноги мертвеца в польских башмаках, подкованных гвоздями, высовывались из телеги. В головах у мужа неподвижно сидела карлица. В затмевающемся свете луны лицо ее с перекосившимися костями казалось металлическим. На маленьких ее коленях спал ребенок.
— Молочная, — сказал вдруг Чернышов, шагавший по дороге, — я тебе покажу молоко…
Суд *
Мадам Бляншар, шестидесяти одного года от роду, встретилась в кафе на Воulevard des Italiens [41] с бывшим подполковником Иваном Недачиным. Они полюбили друг друга. В их любви было больше чувственности, чем рассудка. Через три месяца подполковник бежал с акциями и драгоценностями, которые мадам Бляншар поручила ему оценить у ювелира на Rue de la Paix [42] .
41
Итальянский бульвар ( фр.).
42
Улица Мира ( фр.).