— Да ни о чем. Я вообще не чувствовал, как летит время. Я страшно удивился, когда он вдруг сказал, что уже вторник. Я рассказал ему… о твоей… ну, о твоей судьбе, о тебе и о том, что у нас не заладилось. О том, что я недостаточно добр к тебе. И недостаточно хорош для тебя. И в самом деле — как стать добрым? То есть хорошим по отношению ко всем в семье. Я уже не говорю — по отношению ко всем остальным людям. Еще я рассказал ему о своей работе, о чем пишу, — и вдруг обнаружил, что мне стыдно говорить об этом. Потому что все это мне глубоко ненавистно — все это злорадство, отсутствие милосердия. Боже, я в замешательстве…

Тут меня посетила внезапная мысль, пугающая и вместе с тем все объясняющая.

— Вы ничем таким не занимались, а?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же не спал с ним, надеюсь?

— Да нет. — Дэвид отверг мое предположение решительно, но вместе с тем без тени смущения, гнева и не уходя в глухую защиту. — С чего это тебе в голову пришло? Ничего такого между нами не было. Это совсем другое.

— Прости. Прости, что перебила. Что же он с тобой сделал?

— Он сказал мне, чтобы я опустился на колени и подержал его руку.

— И что потом?

— Потом он сказал, что мы помедитируем вместе.

— Ага.

Дэвид не гомофоб, хотя гей-культура его порой озадачивала (особенно ставила в тупик Шер), но сам он определенно природный гетеросексуал, до самой последней молекулы своих мужских хромосом, до пристрастия к семейным трусам и дегтярному мылу. Здесь нет никакой двусмысленности, если вы понимаете, о чем я веду речь. И все же мне легче было представить Дэвида в постели с мужчиной, нежели на коленях перед хилером или медитирующим на полу в позе лотоса.

— И что случилось дальше? После того, как он предложил тебе помедитировать? Ты не ударил его, не разбил о его голову бутылку — ничего экстраординарного не произошло?

— Нет. Прежний Дэвид непременно бы ударил, если бы столкнулся с таким предложением, это ты точно подметила. И это был бы неверный поступок.

Дэвид произнес это таким серьезным тоном, что мне на некоторое время стало жаль своего утраченного положения жертвы домашнего насилия — я ощутила, что у меня безвозвратно отбирают какую-то, что ли, изюминку семейной жизни.

— Должен признаться, вначале было немного неудобно, но здесь же есть о чем подумать. Причем серьезно подумать. Разве не так?

Я согласилась. Тут есть о чем подумать, безусловно.

— Просто подумать о собственной жизни. О том, куда попал, в чем очутился по уши, зачем сам себе все это устроил — понимаешь? Как ты создал эти персональные условия личной жизни?

Стоп. Что еще за «персональные условия личной жизни»? Кто этот человек, разглагольствующий перед собственной женой, в собственной постели фразами из ежедневника с цитатами «Мысли на день»?

— Так продолжалось несколько часов. А может, дней. Время потеряло смысл. И было еще кое-что…

— Время исчезло, а следом за ним — и само мироздание? Страдание и все прочее — чистая сансара, [18] короче говоря.

Оказывается, очень трудно сохранять серьезность, общаясь с человеком, у которого напрочь отсутствует самоирония.

— Да, само собой. Я представления не имел о людских страданиях, пока вновь не нашлись время и место для того, чтобы об этом подумать.

— Ну и что теперь? — Мне уже хотелось поскорее покончить с этим эпизодом и перейти к следующей части, где я наконец выясню, что во всем этом есть ценного для меня-меня-меня!

— Не знаю. Все, что я знаю, — это то, что я хочу жить по-другому.

— По-другому — это как?

— По-другому — это лучше, чем прежде. До того.

— До того?

— Да, до того!

— И как мы это устроим, интересно было бы узнать?

Ответы Дэвида не отличались разнообразием:

— Не знаю.

Со своей стороны я ничем не могла ему помочь, но чувствовала, что все это не предвещает ничего хорошего.

Стивен прислал мне очередное сообщение на мобильник. Я в очередной раз не ответила.

На следующий день, вернувшись с работы домой, я услышала за дверью тревожный шум. Я уже звенела ключами в замке, извещая всех о своем появлении, однако странные звуки, тем не менее, не смолкли. Впрочем, странного ничего не было, скорее — непривычное: Том кричал, а Молли плакала.