Женщина замолчала. Мужчина в черном костюме погладил ее по плечу. Она смахнула слезу и продолжила:

— Раз пришла к нам украинка. Беременная. Сказала, ребенок от него и они женятся. А написать Дашеньке он не решается и просит об этом нас. Мы не стали. Мало ли, может, аферистка какая, ведь украинки, знаете, все распутницы и врут как по нотам. Но, видно, кто-то ей все же сообщил, потому что Дашенька о нем больше не спрашивала. А сюда приехала на несколько дней. Хотела ему сказать, чтобы он ее не ждал, что вас она любит. В лицо сказать, чтобы все стало ясно. И сказала. А потом всю ночь проплакала. И я плакала вместе с ней. Мать должна плакать вместе со своей дочерью, когда у той уходит любовь. А он захотел встретиться с ней в последний раз. В России так положено. Мы с Алексеем на дачу уехали восьмого мая. Наш народный праздник приближался, было тепло, солнце пригревало. Мы уехали, чтобы молодые могли поговорить. И поцеловаться. И ребенка зачать, если захотят. Он должен был приехать к ней на мотоцикле. Это она ему на мотоцикл заработала, горничной, в Берлине. И он должен был впервые на нем приехать. Мы там, на даче, нервничали. Алексей не мог даже мангал разжечь, так руки тряслись. А мне и естьто не хотелось. Мы все кота гоняли, он ждал шашлыков и мяукал как сумасшедший. Дашенька нам ни разу не позвонила, и на следующий день мы вернулись в Москву. Алексей хотел еще ночью ехать, но я настояла дождаться утра. Дома ее не было, и телефон не отвечал. В комнате на столе лежали белые розы. Даша такие любила. А на ее кровати — альбомы с фотографиями и несколько листков бумаги. Дашенька своему парню все стихи писала. Алексей на работу не пошел, все ходил по квартире, как зверь в клетке, и в окно выглядывал. Потом, ближе к вечеру, в дверь позвонили, и мы оба побежали открывать…

В это мгновение лопнуло стекло. Женщина стряхнула на белую скатерть осколки раздавленной рукой рюмки. Сложила ладони, будто для молитвы, и с закрытыми глазами слизывала стекавшую между пальцев кровь. Я вскочил. Мне хотелось убежать. Мужчина в черном костюме тоже встал. Держа в руке бутылку водки, начал рассказывать, а я, зажатый между столом и стулом, слушал.

— Сначала мы поехали в отделение милиции. А потом в морг. У Дашеньки еще были глаза открыты. Если бы не синяк на лбу, под волосами, и засохшая струйка крови на губах, можно было подумать, что она спит с открытыми глазами. И легкой улыбкой на губах… Мотоцикл врезался в фонарь. Было сухо, улица была пуста, дорога прямая, и поворота там не было. Оба были в шлемах, а мотоцикл новый и исправный… Парень погиб на месте. Дашенька умерла через несколько минут, в «скорой». Перед смертью ничего не сказала… Ни словечка…

Наступила тишина. Глядя мне в глаза, он добавил без интонаций:

— Вы ее ищете, ведь так? Жена говорила, вы будете ее искать. И когда-нибудь нас найдете. Дашенька только о вас и говорила. Только о вас.

Я стоял, низко опустив голову и закрыв глаза, и слышал голос Иоанны, шепчущей мне на ухо: «Ведь есть и ложь во благо, ложь по необходимости, ложь во спасение надежды, за которую попадают на небо. Бывает так, что нужно солгать. Ты этого не умеешь, но должен научиться. Научись. И когда будет нужно, солги…». И я открыл глаза, поднял голову и громко сказал каким-то чужим голосом:

— Я никогда ее не забуду…

Меня хватило только на эту порцию лжи…

Потом мы обнимались, плакали, выпивали, рассматривали фотографии Дарьи, и женщина читала мне вслух ее стихи. Узнав, что мне нравится борщ, достала из холодильника кастрюлю: «украинский, самый вкусный, и, конечно, с пампушками, только сегодня сварила». А когда мужчина узнал, что я плохо переношу водку, через четверть часа такси доставило для меня целую коробку вина. Когда мы ели блины, женщина показала мне фотографии могилы. Сидя между несчастными родителями, которые свято верили, что я тот самый мужчина, которого любила их дочь, я смотрел на фотографию улыбающейся молодой девушки и гадал, благодарна она мне за эту ложь или ненавидит за нее…

Под утро, когда уже почти рассвело, мужчина в черном костюме спустился со мной на улицу; мы вышли на широкий проспект и стали ждать «маршрутку». Я не совсем понимал, что это такое, но надеялся, что меня довезут куда-то, где я смогу преклонить голову. Через несколько минут рядом с нами остановился белый «Форд», у которого горела только одна фара. Мужчина долго разговаривал с водителем, что-то ему объясняя. Затем протянул мне несколько купюр, забросил мой чемодан в багажник, обнял меня на прощанье и вручил холщевую сумку, в которой были банка с борщом, пампушки, завернутые в вощеную бумагу, блины в пластиковом контейнере и бутылка вина. Перед тем как закрыть за мной переднюю дверцу, он меня перекрестил. Как та старушка на автобусной остановке в Желязовой Воле…

Несколько минут мы ехали в тишине. Мне не хотелось ни говорить, ни кого-то слушать. Я мечтал забыться. Закрыв глаза, сжимал в руках холщевую сумку, ощущая сквозь ткань тепло борща. Лицо девушки с фотографии стояло у меня перед глазами…

Вдруг водитель прервал молчание:

— Я довезу сначала мужчину, а потом вас, хорошо?

Я не сразу понял, кому он это говорит. Затем обернулся и увидел, что я не единственный пассажир. На заднем сиденье, прижавшись щекой к стеклу, кто-то сидел. Краем глаза мне удалось рассмотреть женский профиль. Длинные светлые волосы падали на голое плечо, с которого соскользнула бретелька платья. Рядом с девушкой на сиденье лежали туфли, открытая книга и сумка. Я услышал ее тихий шепот:

— Конечно. Как вам будет удобно.

Мы ехали по пустынным улицам. Постепенно гасли фонари. Над Москвой вставало солнце. Я то задремывал, то снова просыпался. Вдруг повеяло холодным воздухом. Мы стояли на пандусе, ведущем к высокому зданию. Я вышел из машины. Шофер молча поставил мой чемодан на землю, сел в машину и уехал. Девушка с заднего сиденья шевелила губами, что-то говоря, но я не расслышал. Я смотрел на нее, пока автомобиль не скрылся за поворотом.

Я вошел в ярко освещенный просторный холл гостиницы, но тут же опустил чемодан на пол и с криком выскочил на улицу — в такси осталась холщовая сумка с банкой борща и блинами! То, что произошло дальше, напоминало кадры из дешевого боевика. Не успел я и охнуть, как уже лежал с заломленными за спину руками, прижатый лицом к бетонному пандусу. Двое мужчин в форме с пистолетами в руках кричали что-то друг другу и обыскивали меня. Затем, схватив меня за руки и за ноги, оттащили на парковку у гостиницы и бросили на пол в будке охранника. Спустя несколько минут раздался вой сирен и скрип покрышек резко затормозивших автомобилей. Я пытался говорить на всех известных мне языках, но люди в форме не обращали на это никакого внимания. Мало того, с меня сняли ботинки и куда-то их унесли.

Не знаю, как долго я пролежал вниз лицом на полу этой будки. Может, десять минут, а может, час. Из обрывков телефонных переговоров я разобрал слова «террорист», «чемодан», «иностранец», и ситуация начала постепенно проясняться. Когда я бросил чемодан в центре холла и с криком «Боже мой!» выбежал на улицу, обслуживающий персонал решил, что в чемодане бомба. Взрыва не последовало, группа военных экспертов обследовала каждую пылинку в моем чемодане, и в будку охранника прибыла делегация в составе директора гостиницы, психиатра в белом халате, трех милиционеров и переводчицы, предоставленной немецким посольством. Через служебный вход мы прошли в кабинет директора. На кожаном диване, прижавшись друг к другу, сидели родители Дарьи. В кармане моего пиджака нашли листки с ее стихами и адрес. Их вытащили из постели и на милицейской машине с сиреной доставили сюда. Пока суд да дело, сотрудники немецкого посольства, которое известили об инциденте, проверили данные моего паспорта и выяснили, что я являюсь пациентом психиатрической клиники. Все сошлось. Польский псих с немецким паспортом, сбежавший из сумасшедшего дома в связи с трагической смертью своей русской любовницы, в порыве отчаяния прилетел в Москву, чтобы взорвать себя вместе с постояльцами отеля. Сначала он отправился проститься с родителями девушки, а потом, напившись пьян, оставил чемодан с бомбой в холле, но в последний момент струсил и попытался бежать. Романтичная, очень русская история.