На соседних крышах суетились иностранные журналисты с фотоаппаратами. Они целились в часового у флага объективами камер. Но, видимо, целились не только они. Владимир услыхал хлопок винтовочного выстрела, за ним другой, третий. Пули вгрызались в железо крыши у самых его ног. Он знал, что является отличной мишенью, но страха смерти не ощущал. Стоял под трепещущим на ветру флагом по стойке «смирно», высоко вскинув голову...

Неся свою необычную вахту, Владимир не мот знать, что происходило в это время внутри здания.

Японцы сперва не хотели принимать условия осажденных. Тогда Каунов заявил, что дальше вести переговоры не имеет смысла, отряд будет сражаться до последнего патрона. В конце концов парламентеры вынуждены были согласиться на все требования милиционеров. Ведь каждая минута сопротивления горстки осажденных привлекала к ним симпатии тысяч людей, вот-вот мог произойти взрыв народного возмущения. Этого оккупанты допустить не могли. Каппелевский полковник, участвовавший в переговорах, решительно возражал против уступок, требовал от японцев большей жесткости, настаивал, чтобы оккупанты отошли в сторону и дали белогвардейцам прикончить этих упрямых большевиков.

Однако японский офицер вежливо, но твердо ответил, что это невозможно: надо считаться с обстановкой, с общественным мнением, хотя бы для виду. Здесь немало корреспондентов иностранных газет, поэтому любая оплошность со стороны японского командования вызовет широкую огласку во всем мире. Не секрет, что за границей уже давно раздаются голоса протеста против вмешательства иностранцев во внутренние дела России.

Каппелевец тоже знал, что положение интервентов на Дальнем Востоке весьма непрочное, но ему претила мысль, что эти большевики выйдут из города как победители, с оружием и знаменем. Однако, сколько он ни настаивал, японцы приняли условия милиционеров.

— Мы хотим выглядеть в глазах цивилизованных народов джентльменами и рыцарями, — с улыбкой сказал каппелевцу японский офицер.

Но улыбка его была скорее растерянной, чем иронической.

...Четко чеканя шаг, по трое в ряд, неся на руках тяжело раненного Апрелкова, шли вверх по Светланской семь владивостокских милиционеров. Лица их были уставшие, почерневшие от пороховой копоти, но глаза блестели гордо и молодо. Шли к дивизионцам и рабочим, которые все еще держали небольшой плацдарм. Шли, зная, что скоро вернутся.

Склонившееся над бухтой солнце играло на остриях штыков и, казалось, провожало их в дальнюю дорогу.

Восхищение и страх вызывало это шествие у людей, что плотной стеной стояли на тротуарах. Восхищение — у друзей, страх — у врагов.

Сидим мы у крепости. Он рассказывает, а я ясно вижу все те события, которые происходили здесь. Вот они, басмачи! Бегут, разинув ревущие рты. Я будто слышу топот ног, ржание коней, дикие возгласы курбаши [2] . Чувствую, как пахнет порохом и серая пыль щекочет горло. От жажды пересохли и растрескались губы. От голода кружится голова, и распухший язык едва ворочается во рту.

Но вот я возвращаюсь из прошлого. Вокруг нет ни того пустыря, ни тех крепостных стен: всю крепость густо затопила зелень садов, виноградников, повсюду красивые дома. И передо мной не молодой черноволосый джигит Пулат, сын Насретдина, а уже шестидесятитрехлетний человек. Почти старик с пушистыми усами, тронутыми сединой.

Но он по-молодому крепок и духом и силой, старшина, исфаринской милиции Пулат Насретдинов, или, как его здесь любовно величают, Пулат-амак.

Руки его спокойно лежат на коленях. Руки труженика — большие, мозолистые, изрезанные морщинами. За его спиной 45 лет службы в милиции. И эти руки делали все, что требовала Родина. Сверкают на кителе ордена Красного Знамени, Красной Звезды, медали. А глаза, чуть поблекшие, задумчивы и немного печальны.

— Не все дожили до наших дней, — рассказывает Пулат-амак. — Погибли многие, очень многие. От пуль и сабель, от ножей басмачей. Многие...

Дымя папиросой, гляжу я на красные кирпичи и вижу сохранившиеся до наших дней выбоины от пуль. И снова перед глазами встают картины тех далеких грозных лет...

Первые отблески рассвета осветили суровое лицо часового, напряженно всматривавшегося в степь. Часовому что-то почудилось. Он поправил затвор винтовки, загнал патрон и, затаив дыхание, стал ждать.

Однако, как ни всматривался часовой во тьму, он не мог ничего разглядеть: враги подкрадывались осторожно. А если бы вдруг из-за Гара-Тау брызнула заря, часовой увидел бы ползущих на четвереньках бородатых басмачей — в пестрых, синих, красных халатах, в больших пестротканых чалмах. Заметил бы пулеметные ленты, кривые сабли, кинжалы, винтовки...