Она доехала на метро до дома и шла по темной улице. Она вспомнила себя в пятнадцать лет – как она никогда не хотела возвращаться домой. А вот сейчас она идет домой. Сама. Мамы у нее нет. Никто вроде ей не сказал, что надо обязательно идти домой. Писатель у нее дома. И вот она идет домой, к Писателю. И все это как-то странно, и хотелось вернуться в то время, когда ей было пятнадцать, – чтобы вот так попробовать возвратиться домой. Она какую-то гордость за себя испытывала. Что вот, вечер, темно уже, а она идет домой.

– Мой друг в Лос-Анджелесе, выпив, всегда объявлял: эта Женщина загубила жизнь трем еврейским мужчинам. И хохотал. Хотя сам был еврей.

– Можно сказать, что трем с половиной уже…

И она подумала – имеет ли он в виду, что только наполовину загублен ею, еще не до конца, или что он наполовину еврей. Потому что у него в крови были и немцы, и русские, и евреи.

Умные евреи всегда приручали эту Женщину. Они сразу на ней женились. Они были умными и знали – не приручи они ее, не привяжи, она убежит. Потому что она русская женщина порывов. Что и подтверждалось ее еврейскими увлечениями.

– А вообще, у меня друзей почти нет. У нас есть друзья.

– Ты почти никуда не ходишь?

– Редко. Невозможно. Это занимает много времени. И ходить, и друзей иметь. Очень мало таких, как Вильям, согласных на то, чтобы внезапно, вдруг: звонишь, появляешься, говоришь. Он понимает, что это не из презрения, а времени нет. Души не хватит, сил, эмоций всем уделять внимание. Но очень мало, кто это понимает. Обижаются. И еще они думают, что если ты напился с ними, то ты их уже, навсегда. А это глупо. Напился – и значит, что забыл все. А они думают, что ведь это они тебе дали возможность забыться. И вот ты приходишь, и они тебя хлопают по плечу. Как же, напился ведь с ними. А я убить готова. Они сразу дистанцию сокращают. Ее для них уже нет. А для меня, видимо, всегда есть. Потому что я никому не принадлежу. Понимаешь, Маша?

У Женщины в маленькой ракушке хранились камушки с пляжа Ниццы. И среди них были зеленые осколки бутылок. Отшлифованные временем и волнами. И они были уже как пляжные камушки. Уже принадлежали пейзажу-пляжу. А о себе она так не могла сказать, где бы, в какой бы компании ни находилась. Но вот сейчас она думала, что прекрасно может принадлежать. И еще хотелось, как в детстве – разойтись в дальние углы комнаты, что-то свое делать и потом прийти на середину и показывать друг другу сделанное.

Критик должен был переезжать, перевозить свои вещи из парижской мансарды, потому что хозяйка, пожилая дама, потребовала, чтобы он освободил помещение. Он нашел какого-то сумасшедшего парня, а тот очень не хотел перевозить Критика, потому что дождь, вечер и за город надо ехать. Но на то он и был сумасшедшим, что согласился все-таки.

Пока Критик в своей келье собирал вещи и наводил порядок, сумасшедший парень приехал к Женщине. Он был чем-то похож на Критика – с длинными волосами и с детскими ногами. Будто у него не было в детстве мужчины, чтобы подражать походке. Или будто он воспитывался в интернате и только раз в неделю видел отца. Он приехал, познакомился и сразу свернул жуткую «петарду». Женщина пила пиво, и они еще покурили. Сумасшедший сказал: «Я только с гашишем могу водить». И они поехали к Люксембургскому саду, за Критиком.

Шел дождь, было темно, и они не могли разглядеть номер нужного дома. Там все подъезды были с гигантскими воротами, как и полагается в этом районе Парижа. Никаких маленьких случайных дверей. Наконец они увидели высокий силуэт Критика, под дождем выносящего вещи. Их было так много – этих вещей, сумок с книгами, что Женщина сказала: «Тебя не пустят в самолет. Или тебе придется платить бешеные деньги». Она пошла с Критиком помочь ему вынести последние кипы – годичная подписка на журналы о кино и искусстве. И Критик сказал, что его будет провожать богатый «мусье», который хочет его соблазнить, и он заплатит. Придется ему заплатить и еще две бутылки «Божоле» купить, чтобы, приехав в Ленинград, Критик пришел бы на Васильевский в свою комнату, заперся бы, пил вино и думал бы о Женщине.

Они спустились, и Женщина сказала: «Надеюсь, мы не разобьемся. Глупо было бы умереть в машине. Лучше бы от пули». Они уже говорили о смерти. Потому что оба ходили в черных очках и воображали себя террористами. Женщина ходила в голубой советской шинели и в черных очках, а Критик ходил в когуле и в черных очках (Женщина ему подарила, нашла очки в такси. Кругленькие такие, очень шли Критику). У них было романтическое представление о террористах, как и у террористов было романтическое представление о своей деятельности – они хотели революций. Но в мире не было революционных ситуаций, хотя были революционно настроенные люди. Художник им говорил: «Почему вас до сих пор не забрали в полицию? Если бы вы себя видели со стороны!» Женщина ходила на каблуках и была метр восемьдесят восемь. А Критик – метр девяносто три. Они обсуждали ситуацию своей смерти. Как их убьют. Потому что сами они не смогли бы. Женщина сказала: «Я плохо помню, что было вчера. Ты измерял мою шею». – «Дура. Я тебя душил». Он действительно соединял свои узкие ладони на ее шее, и она думала, что ее глаза сейчас выскочат из лица, выпрыгнут. Но это было лучше, чем открыть полиции двери, просто потому, что обкурились. Впрочем, открывая двери полиции, можно было быть уверенным, что пули тебя пригвоздят к стене в коридоре.

Сумасшедший приятель Критика сделал еще одну «петарду», и Критик покурил с ним. Они поехали, и парень орал матом на всех водителей. Они потерялись и носились по мокрым улицам ночного пригорода. И сумасшедший парень ехал против движения. Женщина сидела посередине заднего сиденья, и фары встречной машины были направлены прямо в ее глаза, как прожектора следователя. Она успела подумать, что если сейчас они врежутся во встречную машину, то не успеют понять, что произошло. Она закричала, и парень вывернул в свой ряд, только боковое зеркало встречной машины просвистело мимо.