Юрина эпопея была, наверное, одной из «трудностей», на которые ссы­лалась в разговоре с моим лечащим врачом моя мама, не желая забирать меня из больницы. Но только одна из... Более того, как это нередко бывает, не­приятная эта история послужила улучшению отношений Юры с папой и па­пы с Юрой. Брат, по-видимому, впервые ощутил, что он дорог этому челове­ку (обращение к Мехлису в те времена с огромной вероятностью могло не просто при­вести «ответработника» к служебному краху, а иметь и еще более тяжкие последствия). Папа тоже, видимо, понял, что нельзя жить в семье и чуть ли не не замечать человека, которого ты признал как своего сына. В ре­зультате Юру впервые в жизни отправили на юг, в Хосту, под Сочи, где у па­пиной организации был пионерский лагерь «санаторного типа». А Юра, не знаю, с какого времени, но когда я вернулась из больницы — уж точно, стал на­зывать Григория Сергеевича папой, сначала редко, в отдельных случаях, а потом привык...

Мамин план переезда из Дома на Набережной в несравненно менее са­новитый дом 11 по Большой Калужской вряд ли имел главной — уж не гово­рю единственной — причиной эту эпопею. План этот, глобальный по сути, созрел тем не менее у главного стратега нашей жизни довольно быстро. Просто маме уже невмоготу было жить в том доме не то что на вторых, а на десятых ролях. Но с этим она не могла управиться никакой малой ценой. Для любого даже маленького шажка наверх требовалось папино дальнейшее про­движение по службе. Но ему некуда было продвигаться! Он и так был пер­вым заместителем наркома, вверх значило — в наркомы. Но это было не толь­ко невозможно (эти вопросы решались не мамой, со­всем не мамой), но скажи папе, что завтра он проснется наркомом, он, я уверена, предпочел бы не про­сыпаться. Ему, бедному, и так приходилось очень тяжело. Его путь от под­пасков через реку от Барятина до члена правительства со всеми кремлевски­ми привилегиями был так стремителен, что и не такому, полностью лишен­ному всяких амбиций, человеку это не могло бы не стоить чуть не полной потери ориентации...

Мама билась долго, но, конечно, понимала, что обречена на провал. Не в этом доме, а в этом круге, в который она так стремилась (и ощущала себя достойной), ей не предназначалось никакого иного места. Маме казалось это непростительной несправедливостью, и она мучительно искала выхода. Рас­считывать приходилось только на себя.

О том, что хозяйственное управление Совнаркома строит в разных мес­тах Москвы новые дома — «ротация» в рядах ответработников не позволяла обходиться старыми ресурсами, — слухи по дому ходили давно, только все ка­кие-то неопределенные, ничего конкретного. А тут вдруг появился как раз вполне конкретный и абсолютно новый дом — на Большой Калужской. Дом по про­екту знаменитого архитектора Б. Жолтовского был заложен (и почти постро­ен) еще до войны и предназначался служить гостиницей люкс все для того же хозу Совнаркома. Удобно расположенный в ближнем Замоскворечье, против старинных больниц с разросшимися скверами, он должен был состо­ять из нескольких подъездов номеров люкс, как это всегда бывало в тех сферах, разного «уровня». Война нарушила планы, стало не до роскошных гостиниц, и дом на Большой Калужской решено было отдать хозу под жилье. Папе предложили квартиру в этом доме потому, что нашу 418-ю квартиру, кото­рую, как вы помните, занимали две семьи, решено было из коммунальной сделать отдельной и поселить в семи комнатах, не меньше 300 кв. м общей площадью, какого-то крупного «нового бонзу». Генералу-соседу предложили отдельную, но меньшую, квартиру в том же Доме, а мама предпочла уехать совсем из того Дома, который не принес ей ожидаемых «взлетов».

Новая квартира не претерпела изменений в сравнении с тем, какой она была бы, оставаясь гостиничным номером. Это, конечно, сказывалось на ее устройстве. По площади квартира была минимум втрое меньше, чем те четы­ре комнаты, что мы занимали на улице Серафимовича. Вся квартира пред­ставляла собой прямоугольник 6Ѕ 9 кв. м. На этих пятидесяти четырех метрах располагались две большие смежные комнаты, совмещенная с уборной ван­ная и небольшое помещение без окна, которое, предполагалось, будет слу­жить «буфетной», а служило кухней, во всяком случае, там были установле­ны газовая плита и раковина. Еще было даже несколько маленьких коридорчиков, соединявших разные помещения. Был и балкон, довольно просто­рный. В этой совсем небольшой по любым меркам квартире было девять дверей, так что в любое помещение можно было проникнуть через два сосед­них — для гостиничного номера это было бы, наверное, очень удобно. Для семьи, в которой ее реальный глава думает прежде всего о «престиже», это было зато очень красиво. Внутри подъезда квартиры были если и не в точно­сти одинаковыми, то, во всяком случае, одного уровня. А в другие подъезды мама «принципиально» не заходила. Не была она ни с кем знакома и в на­шем подъезде, просто буквально ни с кем — не была ни разу даже в соседней с нами квартире, где жила семья девочки, с которой я много лет сидела за од­ной партой.

Мама взглянула на новую квартиру только раз и тут же дала согласие. Как будет в ней располагаться наша не маленькая и не однородная семья, ду­мать было решено после переезда. Ключевой вопрос был решен однозначно: «дальнюю», примерно двадцатиметровую комнату, куда попадаешь из «ближней» и откуда, через другую дверь, попадаешь в ванную, решено было сделать родительской спальней (по старому проекту, гостиницы, она тоже была спальней). Мебель для спальни, между прочим, уже была заказана на одной из фабрик папиного ведомства — больше мама решила не жить с «бирочками», хотя временно часть мебели и взяли из того дома, но только чтобы от нее избавиться. Дальше все становилось сложнее. В оставшейся большой, двадцатичетырехметровой «передней» комнате надо было не только размес­тить жить и учиться двух подрастающих «разнополых» детей и их няню, больную и заслуженную, но и отвести парадное место для ежедневных тра­пез (кухни ведь считай что не было) и приема гостей (в их роли должны бы­ли выступить все те же участники «складчин», удачно заведенных в Доме на Набережной). В общем-то, это было нереально. Но наша мама была не из тех, кто пасовал перед такими трудностями. Решение было найдено молниеносно, в конце концов, все перемены вместе уместились в те пять месяцев, что я пролежала на ул. Грановского. Какое решение? Да вы, наверное, уже догада­лись: было решено «отселить» Марфушу...

Была причина — я ее только что изложила, — нашелся и повод . Да ведь он и правда был — Марфуша страдала серьезным легочным заболевани­ем (скорее всего, это была эмфизема, то есть обызвесткование легких). Как же она может жить в одной квартире с детьми?! Как она жила раньше не только в одной квартире, а в непосредственной ежечасной близости и с каких пор и где она жила с нами в такой близости, больше не обсуждалось. Марфуша на самом деле уже и в той квартире была «мозолью» на мамином престиже. В своих вечных старушечьих кофтах (Марфуша когда-то купила чуть ли не це­лую штуку черного сатина в белую точку и по мере снашивания предыдущей справляла себе новую, точно такую же кофту со стоячим воротничком и бу­фами у плеч), с примочками на голове и повязками на пояснице, она совсем не вя­залась с привычками того дома и его обитателей. А нужды в ней, в общем-то, уже не было. А что дети ее любили больше всех на свете, так дети вырастут и поймут...

Сама Марфуша все поняла первой. И сформулировала — по-своему, но четче некуда. «Просто я твоей матери стала не к носу кушинчик», — сказала она, утирая мои слезы, когда Юра сдержал слово и привел меня к Марфуше на Шаболовку, в ее отдельные апартаменты — мрачную каморку в одноэтаж­ном домишке, затерянном среди таких же, как он... Она горевала, скучала, но маму не винила — мама была главная любовь ее жизни, ее первое дитя. Мо­жет, пришло время рассказать об этом.

Начало ее истории теряется вдали... Я рассказывала, что мой де­душка, Иван Константинович Дагаев [13] , петербургский адвокат, поставил моей двадцатилетней бабушке, своей жене, родившей ему к тому времени уже вторую дочь (и не уберегшей первую), ультиматум: или она растит ребенка, или, если бабушка ослушается и уедет в Москву учиться, он уходит. Бабуш­ка ослушалась, дедушка ее оставил, а мама, совсем малышка, осталась на по­печении своих деда и бабушки, живших всю жизнь в Рыбинске. Дед мамы, Павел Сергеевич Цыганков, был Севастопольский Герой. Это был официаль­ный статус, в отставке после Крымской кампании он получал от царя 100 рублей пенсиона (деньги по тем временам бешеные!). Жена его, мамина ба­бушка, Маргарита Адольфовна (фамилию она, конечно, носила по мужу, Цы­ганкова), была урожденной немкой, как следует разговаривать по-русски не захотела выучиться, что нисколько не мешало ей держать в Рыбинске много­квартирный, чуть ли не шестиэтажный, дом, приносивший немалый доход. (Мама рассказывала, что квартиру в этом доме снимала долгое время семья будущего поэта Льва Ошанина и тот в нежном возрасте делил с мамой дет­ские забавы.) Кроме моей бабушки, Марии Павловны, были у этой уважае­мой четы еще дочь Нина Павловна и сын Сергей Павлович (по возрасту не берусь их расположить, да и о судьбе их очень мало что знаю). Было у семей­ства и небольшое именье Кстово, ниже по Волге, где-то ближе к Нижнему. Туда семейство пароходом отправлялось летом. В общем, ничего так жи­ли, неплохо. Ну, дочь, моя бабушка, строптива оказалась и уехала в Москву учиться, зато девочку оставила, на радость своим родителям. Девочка росла красавицей и умницей. Этой девочке, моей маме, названной неукротимым кавказцем Тамарой, исполнилось десять лет в ... 1917 году.

Ну и все. Дальше завертелось все так, что мне теперь ни за что не разо­браться, знаю только отдельные эпизоды. Эпизод первый — приезд в Рыбинск отца ребенка, теперь уже московского адвоката. Девочка-красавица не узнала своего батюшку с лицом кавказской национальности (она, надо сказать, и ничуть не была на него похожа), это его впечатлило до самой последней сте­пени. А Иван Константинович, мы знаем, был крут на расправу и скор. Ни с кем ничего не обсуждая и не советуясь, он в одночасье забрал свою красави­цу дочь и увез в Москву, сообщив только на прощанье онемевшим бабушке с дедушкой, что даст ей надлежащее воспитание и образование.