отжимать, чтоб в кровь алкоголь

посылал, растворяя восторг и боль,

к каждой строчке чиркая: sic!

Так и шло оно, так оно и шло.

Кто-то вроде муз, вроде шлюх

подливал, бормотал, но и вкус и слух

отнялись. И вдруг — тяжело.

А ведь это Пушкина я стихи

перечитывал. И как хлыст

опускался, свистя, перевернутый лист.

За какие мои грехи?

2

Он памятник воздвиг. Не куклу стал варганить,

в изложницу чугун сливая или медь,

а грызть перо, строчить, бубнить и даже петь,

и этого итог я с детства знал напамять.

Подумал давеча, в каком же наизусть

“вознесся выше он главой” учил я классе,

и ждал, что вызовут, и прятался, и трясся...

Как факт — не вспомнить. Жаль. И грустно. А и пусть.

Вождь ставил монумент себе и нес турусы

другим; пускали гэс; бомбили города;

менялись цель и стиль — а я уж знал. Всегда,

выходит, знал — про столп, пиита и тунгуса.

Жизнь пролистал назад: ну хоть не день, но миг

увидеть снова тот, когда глазам впервые

открылись столбики и буквы огневые

зажглись, как на пиру, “я памятник воздвиг”.

3

Ни рассказ в стихах, ни мечта в стихах,

ни премудрость в стихах — не стихи.

Потому как стихи — это эх и ах,

вся их логика — хе да хи.

В них неправда — правда, и обе — ложь,

вроде к месту — и вот те на,

вроде дурью дурь — и ну ты даешь,

вроде речь и та и ина.

Вдруг дичает родной с младенства словарь,

вдруг напев, хоть не слышно лир.

Потому как язык не царство, а царь,

римский Август, чья мыза — мир.

Потому как слов гангренозную связь

грубо синтаксисом прошил —

и она, содрогнувшись, без шва сошлась.

И, как бог, он ожил. Ожил.

За

Что попадалось на глаза:

сирени мусор, зернь сирени

при мачт и жерл садовом крене

в шторм, по секстану к ПИ – арене

пруда — хотя и ни аза

не смысля, я был только за.

Не мне, зеваке, что , а тем,

в чьем сердце пламя, в зренье влага,

не различавшим зла и блага

ни сокровенного, ни нага

и не сбивавшим время в крем,

как я, слабак: давлюсь и ем.

Мне попадались жизнь и смерть,

и чудо, и подделка чуда,

всего с добром, добро без худа,

и люди — врозь и дробью люда,

и тракт со стрелкой на Сысерть-

курорт, в Сибирь, в Боярь-и-Смердь.

Был неразборчив, все берег:

бессрочный пропуск, жалкий юмор

евреев, лица тех, кто умер,

родство и с унтерменш и с юбер.

Сирень кивала. Ветерок,

как рок, к ней льнул. Все было рок.

Его я на себе ношу,

как метку зрелища, что выжег,