[Фото 18. Первая страница парижской газеты „Liberation“ от 9 декабря 1987 г. с подписями М. Горбачева и Р. Рейгана под договором о разоружении. Так как Нобелевская лекция Бродского была напечатана в том же номере, я попросил его поставить свою подпись рядом.]

Вывод был сделан за два года до прихода к власти Горбачева и начала перестройки. К этим процессам Бродский относился однозначно положительно: «Я поддерживаю его всей душой, — ответил он в декабре 1987 года на вопрос о новом советском лидере. — Нельзя не приветствовать то, что происходит сегодня в СССР, особенно в области культуры». Однако к «демократизации» он относился скептически, видя в ней только попытку оживить систему, которую «вместо того, чтобы ее демократизировать, следовало бы… отвергнуть».

Нельзя забывать: в 1987 году мало кто думал, что ход событий в Советском Союзе приведет через четыре года к распаду империи; большинство людей, в том числе и Бродский, ожидали лишь некоторого смягчения режима. Когда коммунистический режим пал осенью 1991-го, Бродский приветствовал это событие с энтузиазмом — как, впрочем, и переименование Ленинграда в Санкт-Петербург. «Россия вступает в двадцатый век, — заявил он в октябре 1991 года. — Это конец викторианской эры. Теперь будет как везде». В разговоре со мной в декабре того же года он опять употребил термин «викторианский» — с заметной меланхолической интонацией: «А жаль: последнее викторианское государство». Мне показалось, что в этих словах слышна некоторая тоска по поводу того, что исчезла последняя страна с четкими — хотя и провалившимися — идеалами, страна с оставшимся, и очень сильным, запахом девятнадцатого века; единственная Россия к тому же, которую Бродский знал. Возможно, именно поэтому в голосе его звучала грусть: навсегда исчезала часть его самого.

Конечно, Бродский надеялся, что перемены в Советском Союзе приведут к политической свободе, к укреплению прав человека. Но больше всего его интересовала культура и положение культуры в обществе. «Мне хотелось бы, чтобы Горбачев вел себя как просвещенный тиран, — говорил он. — Он мог бы расширить свою просветительскую деятельность до неслыханных пределов: я бы на его месте начал с того, что опубликовал на страницах „Правды“ Пруста. Или Джойса. Так он действительно смог бы поднять культурный уровень страны». Эту же идею Бродский предложил чешскому президенту, о котором говорилось выше.

Мысль отражает глубокую веру Бродского в силу литературы, веру, которую он выражал в Нобелевской лекции и которую развивал в разных контекстах в последующие годы. Когда в мае 1991-го ему предложили стать поэтом-лауреатом Соединенных Штатов (должность при Библиотеке Конгресса), он согласился по двум причинам: во-первых, он не хотел, чтобы пост занял другой кандидат, как он мне объяснил, не называя конкретного имени; во-вторых, должность давала ему платформу для пропагандирования своих литературно-политических идей. Сбывалась старая мечта. «Впрочем, хочу получить должность — пускай бесплатную — поэтического консультанта при Библиотеке Конгресса, чтобы досадить здешней шайке», — объяснил он Томасу Венцлове накануне своего отъезда из Советского Союза. Пророчество воистину точное! Ведь именно к этому сводилась его новая (платная) должность: помимо ежегодного выступления с чтением стихов, поэт-лауреат должен служить советником Библиотеки Конгресса по литературным вопросам.

«[Я] отношусь к своей работе в духе служения обществу, и никак иначе. Поэтому меня беспокоит проблема поэтической аудитории в нашей стране…» — так сформулировал Бродский свою задачу в установочной лекции в Библиотеке Конгресса 2 мая 1991 года, которую назвал «Нескромное предложение». Повторяя многие из тезисов Нобелевской лекции, он предложил сделать поэзию доступной американскому народу в гостиницах, поездах, самолетах, супермаркетах и т. д. — бесплатно или очень дешево; если это предложение будет принято, это «несколько замедлит распространение культурного недуга в следующем поколении».

Литературное произведение — брошенная в море бутылка с письмом, писал Мандельштам; кто его найдет, тот и есть его «тайный адресат» и «собеседник» отправителя. «Нескромное предложение» Бродского нашло в конце 1992 года своего адресата — студента Колумбийского университета Эндрю Кэрролла, который написал ему восторженное письмо и сразу же получил ответ. Вместе они выработали и конкретизировали идею Бродского под общей фирменной маркой «American Poetry and Literacy Project», и в начале 1994 года 12 500 сборников стихов были распределены по американским гостиницам. Когда Бродский весной 1994-го читал свои стихи во Флориде, весь доход от чтения шел на этот проект, но через несколько лет после его смерти он, очевидно, сошел на нет. Для того чтобы управиться с таким делом, нужен человек с железной волей и почти религиозной верой в поэтическое слово как «единственное средство против пошлости человеческого сердца».

Иосиф Бродский был еврей — настолько, насколько можно им быть: «Я абсолютно, стопроцентный еврей, то есть, на мой взгляд, быть больше евреем, чем я, нельзя. И мать, и отец, и так далее, и так далее».

Семья была ассимилированной и нерелигиозной, но Бродский рано осознал, что он не русский. При послевоенных, подогреваемых государством антисемитских настроениях евреям трудно было забыть, кто они. «В школе быть „евреем“ означало постоянную готовность защищаться», и Бродскому приходилось «лезть с кулаками». Таким образом, человек был евреем, хотел он этого или нет, что, в свою очередь, привело к идентификации с еврейством.